Вибратор - [38]

Я увидела, как слова разбиваются в осколки…

На следующий день мать спросила, почему я не иду в школу, — и что я могла ей ответить? Одно из двух. Потому что сломанный внутренний механизм выдал мне на сей раз только два варианта ответа, словно отпечатал их у меня в мозгу. Я лежала в постели и тряслась. Тело выламывало неконтролируемыми мышечными сокращениями. Мать расспрашивала меня осторожно, нежно. Такой бережной и ласковой она бывала со мной только тогда, когда я, еще в детстве, болела простудой.

— Сходить к психиатру.

— Я хочу сходить к психиатру, — сказала я.

И в ту же секунду ощущение приятного тепла и заботы, исходивших от моей матушки, исчезло без следа. Несколько дней спустя она додумалась предложить мне перейти в другую школу — раз уж меня никакими силами не заставишь ходить в эту.

— Но, знаешь, особенно тебе это не поможет. И представляешь, что о нас люди подумают? Впрочем, в другой школе можно тебя зарегистрировать как проживающую в доме твоего деда. Да, тогда, возможно…

Дед мой тогда жил в доме на севере города Иваки. Я сделала, как велела мать: съездила посмотреть, что там за школа. Всю дорогу я смотрела в окно поезда и любовалась желтыми пятнышками, вкрапленными в зелень полей, — пятнышками, которые кое-где неожиданно сливались в большущие пятна. Ранние цветы, раскрывшиеся под весенним солнцем, — вот что означала эта желтизна. Потихоньку я начинала ощущать смутную радость. Но когда мы подъехали к дому деда поближе, оказалось, что там цветов нет — только тугие зеленые кулачки бутонов. На дворе стоял май, но там все еще было прохладно. А может, в тот год вообще была холодная весна — не помню уже. Я услышала фразу, которую негромко, вполголоса пробормотала мать:

— Ну и кто виноват, что нам пришлось тащиться сюда, в этакую глушь?

Ты сама и виновата.

Нет сомнений, теперь-то я бы точно сумела ответить ей именно так, но тогда я и помыслить-то о подобном ответе не смела, выговорить бы эти слова не смогла. Что, в конце концов, для тебя важнее — судьба твоей дочери или школа? Кого, черт тебя подери, ты здесь защищаешь?.. Н-да. Тогда я ощущала то, что меня вынуждали ощущать. Собственную вину. Ужасно ли, плохо ли, нет ли, а пришлось вернуться в прежнюю школу. Мамочке моей явно невдомек было, каково это — чувствовать, как распадаются слова. Она не понимала, насколько это страшно, да и не желала понимать, вот и постаралась как могла столкнуть меня в пропасть совсем уж кромешного кошмара. Выживать в отсутствие слов было непросто, одно помогло — люди вокруг хорошо меня знали. Они разделяли со мной воспоминания, помогали мне помнить, так что, хоть я и не говорила больше ничего нового, исчезнуть все-таки не исчезла. А если бы оказалась безгласной среди совершенно новых людей — существовать бы перестала, стала бы просто плотью, даже меньше, чем плотью. Случись такое — и я бы действительно утратила слова. Оказаться тогда в незнакомом окружении — нет, на это я была абсолютно не способна, этого было необходимо избежать любой ценой.

Я вернулась в школу, куда ходила раньше, и с мужеством отчаяния принялась прислушиваться к чужим словам. Слушала с таким напряжением, что буквально рвота к горлу подступала. Школьная форма та же, что и прежде, но под ней — черная дыра, и эта дыра — я. Всасывала в эту дыру чужие слова, препарировала их и укладывала в новом порядке. Думала: если другие люди эти слова произносят, значит, должны понимать, что они означают. И я слушала. И старалась говорить, говорить словами других людей. Конечно, нелепо было бы просто дословно повторять то, что незадолго до этого сказал собеседник, пришлось создавать в памяти настоящие хранилища для слов, сберегать их, чтоб использовать позже, в другом месте, в другом разговоре. А позже я научилась комбинировать сохраненные фразы. В одиночку, без всякой помощи пришла к пониманию чего-то более сложного, чем грамматические правила. Например, что слова, расставленные по-разному, приобретают разное значение. Маленькие дети учатся говорить интуитивно, ну а я сознательно проходила этот процесс в девятом классе. Нашлись, конечно, ублюдки, заметившие странное несоответствие между безмятежностью моего лица и отчаянной борьбой, что шла у меня внутри, они пытались меня высмеивать. Я не реагировала. Самый факт существования ставил меня над их насмешками. Потом… когда я снова стала ходить на занятия, родители предупреждали: «Никому не рассказывай, что хотела перейти в другую школу!» Почему нельзя? «Ну а что хорошего выйдет, если все узнают? Тебе лучше будет?» Я приобретала привычку тщательно проверять каждое слово, прежде чем позволить ему вылететь изо рта. Нужно крепко сосредоточиться, чтобы проглотить фразу, которую уже собираешься произнести, и мысленно устроить ей основательную проверку, и я совсем не была уверена, что у меня достанет сил проделывать это бесконечно. А потом я решила: надо вести себя так, словно ничего особенного не произошло. Ничего не произошло. И я забыла. Конечно, ведь ничего не было, ничего не произошло… значит, и помнить было нечего!

Вот тогда-то я и стала слышать голоса. Голоса были точно странные сигналы, которые понимала я одна, словно шифрованные послания, которые, по счастью, могла расшифровать только я, но ведь только мне они и адресовались. Я расшифровывала сигналы, и они превращались в голоса. Такова была обычная система действий; я боялась, что, стоит нарушить ее, сигналы смогут перехватывать другие люди — так, как ловят информацию, переданную по рации. Современные радиопередатчики используют аналоговые сигналы, они превращают голоса в волны и в неприкосновенности пересылают в таком виде. Но полицейские, пожарники и разные секретные службы пользуются цифровыми радиопередатчиками. Теми, которые сначала преобразуют голоса в сигналы, состоящие из нулей и единиц, а потом оперируют этими цифровыми сигналами. Голоса, что приходили на помощь мне, в чем-то очень напоминали такие вот цифровые радиопередатчики. Разница заключалась в том, что моя система была совершенно уникальна — кроме меня, о принципе ее работы не знал вообще никто. Я не могла себе позволить поделиться с кем-то. И постаралась скрыть свою тайну даже от самой себя — приучила себя верить, что голоса приходят извне, неведомо откуда, дабы направлять и защищать меня. Нет. Они — не часть меня. Не часть — и все тут.