ВИА «Орден Единорога» - [42]

— Послушай, Санди, — вмешался тут в разговор Рэн, тревожно наблюдавший до сей поры за окружавшим их со всех четырех сторон горизонтом, — твои рассуждения насчет делать ноги, они … имеют под собой серьезные основания, в том смысле, что, увидь ты сейчас какого-нибудь Хомоуда…

— Я бы сразу сказал: «Гасимся!»— авторитетно подтвердил свои слова Санди.

— Тогда…— Рэн неуверенно поднялся во весь рост, накинув на плечо гитару. — Тогда гасимся!

ГЛАВА 22

Эу Рохо был неподвижен. Издалека его можно было принять за изваяние из постаревшей зеленоватой бронзы.

Если подняться над беспредельной пустыней Шановасса, увидишь сотни десятиметровых гранитных стелл, увенчанных такими же окаменевшими фигурами, в скрывающих их очертания тяжелых плащах, с руками, будто навек заснувшими на плечах огромных, полных глухой угрозы, арбалетов. Но сон их — мнимый.

Как мнимо устало приопущены тяжелые веки Эу Рохо. Взгляд его в никуда. Но лишь оттого, что он, не смотря ни на что конкретное, видит сразу все. Как орел рассеянно парит над землей, растворяясь в ней, становясь всей ею, каждым ее камнем, холмом и трещиной в почве.

Серо-оливковое лицо стража и безволосый серо-оливковый череп исчерчены тонкими шрамами, и глаза его того же серо-оливкового цвета. Заглядывать в них все равно что пытаться увидеть что-нибудь в глубине каменной стены. Но это внизу. Здесь же глаза Эу Рохо прозрачны и глубоки, хоть и пасмурны. Сейчас они — небо Шановасса. И его земля.

Что-то шевельнулось на самом краешке достижимого взгляду. Тридцать лет Эу Рохо служит Всевидящим Оком, одним из сотен Всевидящих Очей, и его голове не нужно думать, теряя бесстрастный покой молчания, чтобы определить: это ни Великий Хомоуд, ни кирхи, ни шерны.

Легко выскальзывает Эу из тяжелого, остающегося стоять плаща, оставляя его бронзовым памятником неподвижности и вниманию. Сам же ступает на тот край гранитного столба, где на длину его ступней, на ширину его плеч, не видит, а знает, есть прямоугольник подъемника. Под весом мужчины медленно растягивается гуттаперчевый трос. Привычным движением проверяет Эу крепление его высоких, фактически на всю длину ноги, сапог, больше чем наполовину изготовленных из металла. С досадой потирает сухожилия (жест излишний, но ведь потом ноги согнуть будет фактически невозможно, а годы дают-таки себя знать). Из подошв на локоть выступают прочные шипы. Оружие Эу не проверяет — оно часть одежды, а можно сказать, и часть его самого.

Когда трос исчерпывает свою растяжимость, подъемник останавливается в полутора метрах от земли, Эу Рохо прыгает вниз.

Под ногами привычно дрогнуло: Великий Соху проснулся. Мышцы Эу Рохо привычно напряглись, рывок — и вот вокруг него уже танцуют арки и кольца огромного чешуйчатого тела. Все — лишь обычный ритуал. Вряд ли Великий Соху всерьез намеревается сбросить своего наездника: как никак тридцать лет вместе. Однако расслабляться не стоит: что там в плоской змеиной голове Великого? Может как раз тридцатилетняя ненависть? Каждый раз, когда закаленные до алмазной твердости шипы с тихим хэканьем входят меж пластин чешуи — Эу Рохо морщится. Ему неприятно признаваться даже самому себе, но, похоже, с годами он становится сентиментальным. Конечно, Великий Соху — это не его Рэу Ветер — жеребец харской породы, верный друг, оставшийся в с головой засыпанном песками Шановасса прошлом, но с другой стороны — это единственное существо, чем-то его напоминающее.

Тем временем Соху закончил демонстрацию силы и стремительно нес Эу туда, куда тот направлял его. Мелкая песчаная пыль высоко поднималась в воздух, но страж и не стремился быть незамеченным: мало кто мог бы оказать сопротивление Эу Рохо, и уж совсем никто не подумает вступать в пререкания с великим Соху.

…Великий Хомоуд напоминал внешне серый гриб наподобие лисички, но огромной лисички. Двигался он тяжело, и, казалось, не быстро, но, во-первых, неотвратимо, а во вторых…

— Эти твари еще и прыгают! — завопил Шез, когда колышущаяся всем телом лисичка-восьмиэтажка вдруг шатнулась и, оторвав от земли липкую на вид ножку, довольно резво скакнула в сторону вязнущих в песке, как муха в варенье, друзей. Остальные и завопить не могли, так как рты, стоило их приоткрыть, тут же забивались клубящимся в воздухе песком. Впрочем, и воздухом-то эту взвесь песка назвать было трудно. Битька закашлялась так, что думала: грудь ее разорвется на куски. Кто-то схватил ее, прижал, спрятал на груди в куртке лицо, замотал рот и нос тряпкой. Видимо, стало легче, только некогда было это осознавать: тот же кто-то тащил ее, железной хваткой вцепившись в руку. По краю сознания пронеслось, что зато теперь ясно, откуда тут воронки — от прыжков Великих Хомоудов. Не солидно, господа Хомоуды! Не солидно! Хотя, что уж не солидно — от каждого прыжка земля просто вздрагивает и все валятся на землю и катятся, захлебываясь песком и рискуя потеряться навсегда. Чья-то острая лапка вцепилась в ногу Битьки так, что в другое время она бы взвизгнула, но сейчас она только нащупала эту лапку и впилась в нее с тем же отчаяньем. Ноги завязали почти по не могу, а обе руки были заняты руками друзей: упасть и сдохнуть — самое большое желание, как в страшном сне — бежать нет сил…