Via Baltica - [39]

– Знаешь, – она перестала плакать и глядела мимо меня. – Засунь эту чахотку себе в задницу, она у тебя все равно не в порядке!  – Я понял намек, вспыхнул как спичка, но тут же погас.

А Даниеле стала мне объяснять, что любой нормальный мужчина с легкостью выдержит всю эту тягомотину и муштру на военной кафедре – это же не настоящая армия, разве сравнишь? Не тебе одному противно. Другие терпят.

– Понимаешь, Даниеле, – я силился говорить медленно и спокойно. – Другие, ты только не злись, они филологи, и ничего больше. Сколько таких! В учителя ни один не хочет, ищут работу где угодно, лишь бы не в школе, даже в тюремной системе я знаю восемь филологов. Но дело не в том. У них и цели совсем другие. А я еще и художник, разве не ясно? Пусть никому не известный, отверженный, – мне плевать. Ранняя слава только мешает, я в этом уверен. Пруд пруди молодых дарований с первыми книгами, а потом за всю жизнь – ни строчки, ты представляешь? А я не такой. Я трезво оцениваю свой талант. И еще: ты забываешь про одну важную вещь. Тех, кто сегодня внимательно слушает Вольфа или Степашкина, их тоже забреют в армию! Но уже с дипломами. Их назовут офицерами. Ты что считаешь:, я рвусь в советские офицеры? Нет, уж лучше тогда в рядовые. Знаешь, как про них говорят? На погонах пусто, на совести чисто! Не хочу. И еще я вот что скажу, Даниеле. Потому что ты из хорошей семьи, сама родилась в Иркутске. Таких, как я, они особенно ненавидят. Прицепиться всерьез не к чему, так они еще больше звереют. Меня бы все равно загребли, даже с красным дипломом. Дали бы звание лейтенанта и послали в Архангельск или Баку. Или в Мурманск, еще лучше. Ты бы со мной поехала? Почему нет? Преподавателей немецкого языка не хватает по всей империи! Мы бы жили в юрте или яранге с нашими близнецами. Или в общежитии при гарнизоне. Ты бы судачила с офицершами, я глушил водку – чем не будущее?

И опять бедная Даниеле молча слушала мой монолог. Не по душе ей были такие слова, хотя она понимала: есть в них какая-то правда. Она принялась было укладывать свой чудовищный чемодан, и вдруг от души рассмеялась:

– А вот не пойду никуда! Только учти: никаких чахоток!

И когда я начал кашлять – все сильнее и дольше, – она, словно что-то подозревая, потащила меня на флюорографию. То, что Люция и Бладжюс делали с помощью Передвижной Rontgenовской установки, тут совершалось в условиях стационара. Встретили нас неприветливо, даже враждебно. Чего вдруг приспичило, разве кто вызывал? Но Даниеле не отступила, сказала, что мы собираемся расписаться и должны быть уверены в том, что здоровы. И тогда конопатый доктор ее похвалил, разрешил нам вместе раздеться до пояса в узком простенке без окон, едва освещенном немытой лампой. Мы давно обитали под одним потолком, но здесь все было так непривычно, что, когда в полутьме-полусвете замерцали ее ледяные соски, а она обнажила верх за секунду! – я задрожал как былинка и, скинув одежду, бросился к ней. Я был как пьяный, я встревожил и разгорячил ее груди, давил и раскачивал их, будто чаши весов, впивался в них как младенец, а Даниеле, хоть и отталкивала меня – дурень, совсем ошалел!  – уже начинала часто и громко дышать, а такое дыхание меня всегда вдохновляло. Нам было велено оголиться до пояса, но Даниеле зачем-то ослабила мой ремень, а мои пальцы уже разыскали молнию на ее серой ворсистой юбке… Мы соединились стоя, забыв обо всем: о чахотке, призыве, языкознании и напалме в индокитайских джунглях – обо всем! Нам повезло: когда нас хватилась старенькая лаборантка – ну где вы, чахоточные?  – в этот миг что-то хрустнуло в допотопной проводке, мутная лампочка стала мигать и погасла, а мы-то как раз добрались до вершины, и Даниеле закусила кулак, а я захрипел и глухо ответил: «Сейчас! Свет погас, дверей не найдешь!» Лаборантка подозрительно нас оглядела, когда мы – полуголые – выбрались из темной прихожей в кабинет, тоже темный, но не настолько. Меня просветили быстро. Прислонили, поправили, потрогали сухими руками и сказали: свободен. Я отошел в сторонку, стал позади фтизиатра, или как он там называется, и увидел на экране грудную клетку Даниеле, ее ритмично работающие легкие. Изображение было не очень четкое, но все я равно я разволновался: вот ее кости, мышцы…Странно все же! Вот как она выглядит там! Ее все не отпускали, разворачивали, наклоняли. Почему-то гораздо дольше, чем меня. Посмеиваясь, мы вернулись в свою каморку, дверь прикрывать не стали и быстро оделись, как школьники после физры. Мы уже были в плащах, когда в дверях появилась старенькая и какая-то остренькая лаборантка: «Вы,  – она ткнула пальцем в сторону Даниеле, – зайдете дня через три!» Почему через три? – выпучила глаза Даниеле. Но не спросила зачем? Ничего, ничего особенного, все обойдется. Что обойдется? Нам такие эти вопросы в голову не пришли. Мало ли что. Ну, зайдем, раз просят. «Знаешь, – шепнул я, когда мы заняли нишу в подвальной кофейне, – знаешь, когда мы там… ну, в общем… знаешь, кого ты мне там напомнила? Контрабас! Контрабас потрясающей красоты! Но салаты больше не ешь. И станешь виолончелью». Она краснела и делала вид, что злится: тыкала мне меня в бок кулаком. Но не больно. Замечательный вечер.