Въездное & (Не)Выездное - [35]

Хотя прошло 9 лет, мое отношение к среднему питерцу осталось настороженным. Я вообще настороженно отношусь ко всему среднему и серому, будь то социальный класс или цвет одежды. И та серая скука, те серые воровство и кумовство, которые накрыли страну в 2000-х, – они как раз были определены эстетикой взявшей власть ленинградско-питерской команды: Путиным, Сечиным, Нарышкиным, двумя Ивановыми, Кожиным.

Я не знаю, с какого именно времени серое стало доминировать в эстетике города. Историк Лев Лурье считает, что перелом случился в начале 1950-х, когда места вымерших в блокаду и убитых на фронте ленинградцев стали занимать приехавшие по трудовому лимиту. Их задача была – не насладиться, а закрепиться, добившись любой ценой жилплощади и матблаг, невозможных в провинции. Эта версия похожа на правду.

Мое настороженное отношение к петербуржцам ничуть не влияет на мое восторженное отношение к Петербургу. Это Париж перестанет быть Парижем, если из него убрать парижан (не случайно по Парижу интереснее гулять днем, чем ночью). А Питеру, городу-декорации, отсутствие дурных актеров только идет на пользу. Безлюдный ночной Питер особенно красив.

Значит ли это, что я никого из питерцев не ценю (ну, кроме Льва Лурье)?

Вовсе нет. Питерских интеллектуалов – от Аркадия Ипполитова до Александра Секацкого – я и вовсе ставлю выше интеллектуалов московских, особенно если учесть, что «московский интеллектуал» звучит как оксюморон. И вообще мне мой питерский круг – от Леонида Десятникова до Павла Крусанова – бесконечно интересен, более того: я им горжусь.

Откуда ж эти люди в сером городе взялись, спросите?

Отвечаю: алмазы рождаются под давлением.

2014

#Россия #Петербург Блаженство духом

Теги: Почему петербургский бедняк не товарищ ни московскому, ни саратовскому. – Почему богачу в Москве завидуют, а в Питере над ним смеются. – Почему Ахматова не жалела Акакия Акакиевича.

На концерте в Малом зале филармонии – на Невском проспекте – меня охватил кашель. Кто хоть раз испытал, тот поймет. Тем более – концерт фортепианный. Комкая воздух в трахеях, я в поту дожидался паузы между руколомным Дебюсси и хрестоматийным Шуманом, и вот – ура.

У меня было хорошее настроение. Я выпил шампанского. Я был прилично одет. За роялем был Мишель Шаплен – лучший исполнитель Дебюсси в мире. Если честно, моим настроением все перечисленное руководило именно в такой последовательности. И вот, вдобавок к этому счастью я, наконец, прокашлялся.

И тут сосед, который был, несомненно, интеллигентен, трачен жизнью, как молью, и знал про импрессионизм в музыке абсолютно все, с ненавистью прошипел, что надо пить таблетки, что не надо ходить на концерты и что постыдился бы я.

Я вскипел, невероятно расстроив жену, которая сто раз говорила, что в таких случаях отвечать нужно скромно: «Спасибо, вы напомнили мне, что я нахожусь в культурной столице России». А не выглядеть в своем кипении самоваром.

Знаю, да.

В Петербурге глупо разъяснять, что стремление учить, поучать, лечить – есть первейший признак советскости или, по крайней мере, неевропейскости. В Лондоне, где я жил последнее время, кашляющего соседа будут либо терпеть, либо от него отсядут, либо предложат какой-нибудь Strepsils.

В Петербурге бедность, неуспех чаще, чем где бы то ни было, проявляются в агрессивной защите своей территории. Нувориш на «Хованщине» – объект анекдота, хотя, казалось бы, надо радоваться, что он пошел в оперу, а не в кабак. Здесь чаще, чем где-либо, защищают право быть неуспешным. Сирым. Убогим. Начитанным. В очках, вышедших из моды лет двадцать назад. С придыханием говорящим «культура». Собирающим непременную дань ощущения неполноценности со всех, кто на иномарке, но Пушкина не читает. Пушкина не отдадим-с. Наш-с. И руки, если сунут, отобьем-с.

У этой позиции фундамент держится на стольких сваях, что урагану времени не свалить. Интеллигентность и бедность, осанна культуре и бедность, почтение к традициям и бедность – это все явления одного порядка, ибо основаны на простенькой схеме: требовании платить за потребление, а не за производство. Причем на том единственном основании, что это потребление не колбасы или водки, а музыки, истории, литературы или (и что даже важнее) жизненного страдания.

Петербург постсоветского времени, хоть и не без изменений юбилейного обустройства, остался во многом городом шантажирующей нищеты. Нищеты, настаивающей на праве превосходства бедняка – над богачом-мироедом, непризнанного гения – над тиражируемым автором, графомана – над успешным профессионалом, скромного знатока культуры – над богатеньким дилетантом.

Эта отличается от ситуации в других городах.

Московский бедняк, ненавидя толстосума, проецирует на него претензии к самому себе: что недостаточно умен, образован, трудолюбив, жесток, хитер (по сравнению с толстосумом). Но, завидев малейшую социальную щель, он мгновенно укрепляется в ней, плющом тянется вверх, глядишь – вот уже и покупает «девятку», а затем меняет ее на «дэу», «гольф», «лексус», не испытывая ни малейшего сострадания к тем, кто остался ниже. От московской бедности до нуворишей – один шаг, и оттого в Москве даже среди бедняков прибедняться не принято. Скорее наоборот.