Вьётся нить (Рассказы, повести) - [31]

— Kto pan jest? Kogo pan szuka?[7]

Девочку солдат видел впервые. Ни женщин, ни детей не было, когда он бежал. Одни мужчины, которым была дарована жизнь на тот короткий срок, пока они могли быть полезны.

— Дитя! Какой я пан? Я красноармеец. А ищу я тебя. И всех других в подвале. Иди, маленькая, скажи им, пусть выйдут. Скажи, что еврей-красноармеец пришел за ними.

— Niech pan nie gada, że pan żydem est[8]. А то пана тоже будут бить и бросят в подвал…

Солдат наклонился к девочке, хотел взять ее на руки. Она отшатнулась от него и схватилась за дверь.

— Вот, на тебе яблоко, ешь! — крикнул он в отчаянии, не совсем уверенный в том, что девочке этот продукт знаком.

Солдат и опомниться не успел, как девочка выхватила у него из рук яблоко и совсем по-звериному стала рвать его зубами. Забывшись, она дала солдату взять себя на руки. Он нежно прижимал ее к себе и говорил:

— Не пугайся больше, дитя мое! Вот видишь, я же не боюсь говорить, что я еврей. Я и сам сидел в этом подвале. Немцев здесь уже больше нет.

— Тише, пане… А они не придут?..

— Не придут. Смотри, у меня винтовка. Я их всех застрелил. Я же солдат.

— Застрелили? — выдохнула девочка.

Пососав черенок яблока, она проглотила его напоследок и стала разглядывать разлинованное ручейками пота, широкое, со следами оспы, лицо солдата.

— Какой пан красивый! — неожиданно сказала она.

У солдата на миг перехватило дыхание. Он бережно опустил девочку на землю:

— А теперь или, моя хорошая, иди скажи всем, чтобы выходили. Я куплю еще яблок. И тебе дам, и им.

Девочка испуганно приникла к его коленям:

— Я туда не пойду! Я боюсь. Они молчат. Они мертвые. Их повели бить, и они мертвые. Меня дядя Залмен уложил в ямку около стены и велел лежать тихо. Я лежала тихо, и меня не повели бить. А их — повели, и они все мертвые. Когда вы открыли дверь, я потянула дядю Залмена за рукав. Я сказала ему, что кто-то к нам идет. Он не ответил. Мой дядя Залмен тоже мертвый. Я видела, он не вошел в подвал, его бросили. Как всех. Они все мертвые.

Теперь уже девочка не могла остановиться. Как бы опасаясь, что солдат ее неправильно поймет, она все настойчивее повторяла: «Они все мертвые». А он, большой и сильный, стоял беспомощный, не зная, что делать и как ее успокоить.

Девочка наконец устала. Слова у нее иссякли. Глаза округлились и, полные горя и ужаса, застыли, как бы прислушиваясь к тому жестокому и непостижимому, что прозвучало в ее собственных словах. Так она стояла неподвижно, пока не хватилась, что она снова одна. Солдата рядом не было. Она согнулась над лестницей, ведущей в подвал. В глухой темноте медленно передвигались из края в край кружки света.

— Пан солдат, почему вы от меня ушли? — закричала девочка. — Я не хочу, не надо, чтобы вы там были. Вылезайте скорей!

Она кричала изо всех сил, но ее срывающийся голосок был слишком слаб, чтобы достичь ушей солдата. Вскоре, однако, он и сам появился. Девочка смотрела, как он поднимается к ней, тяжело переступая со ступеньки на ступеньку. Смотрела испуганно и отчужденно. Она его не узнавала.

1947—1972

Перевод автора.

Солнце на крышах

Уже несколько часов они провели на ногах: врач — худощавый, невысокого роста мужчина, его стройная жена, с пышными, распущенными по плечам волосами, и их московская соседка, учительница, крупная, дородная, лет около пятидесяти. Четвертым был молодой эстонец, с которым они познакомились только вчера, за ресторанным столиком. Узнав, что он архитектор, учительница своим хрипловатым, но хорошо натренированным голосом разрядила в него такую обойму вопросов, что он сам предложил приезжим показать им город на следующий день.

Оживленные, ходили они по площадям и улочкам, то и дело останавливаясь, задирая головы у старинных зданий, которые их проводник-архитектор называл по-семейному, как их окрестил народ: «Длинный Герман», «Толстая Маргарита»… Куда бы приезжие ни поворачивались, где бы ни находились, отовсюду был виден на шпиле ратуши «Старый Томас» — верный хранитель города.

Узкими, бугристыми улочками они добрались до ворот, отделявших некогда аристократию от черни.

— Когда благородные рыцари там, наверху, напивались и начинали буянить, — рассказывал молодой эстонец, — купцы и ремесленники запирали ворота, чтобы не допустить бесчинств и грабежей.

Ступени, ступени… Четыре человека поменялись местами с городом, который теперь сам задирал к ним голову. Красные черепичные крыши с высокими трубами, шпили, средневековые стены и башни — все здесь забега́ло дорогу одно другому — выше, выше… Приезжим доставляло радость с новой точки, сверху, узнавать улицы, по которым они недавно проходили, здания, которыми любовались.

Понемногу восхищение начало уступать место усталости. Жена врача шепнула мужу — хватит, мол: в один день всего не объять…

Но с учительницей не было никакого сладу. На всякое слово молодого эстонца она отвечала новым каскадом вопросов и все, что слышала, увековечивала в записной книжке, покоившейся, как на подушке, на ее мягкой ладони.

Неподалеку на холщовом стульчике сидел художник — соломенная шляпа низко надвинута на глаза. Врач и его жена сделали к нему несколько нерешительных шагов. За спиной художника в терпеливом созерцании сопела стайка мальчишек. Те же черепичные крыши, на которые приезжие досыта нагляделись сегодня, шпили храмов, небо и солнце на холсте будто были спаяны в один слиток, в месиво торжествующих красок. Покрытая красками плоскость светилась красным, желтым, серым…