Ветряные мельницы надежды - [2]

* * *

Когда я вернулся домой, в квартире было темно и тихо — отец, конечно, спал. Я прошел через гостиную на цыпочках, хотя отца даже при большом желании трудно разбудить — он снотворное пьет. Но мало ли… Осторожность не помешает.

У себя в ванной я остановился перед зеркалом. Хотел представить, каким меня другие видят. Каким меня увидела она.

И знаете, что получилось? Едва заглянув в собственные глаза, я отвел взгляд. Оказывается, мне трудно на себя смотреть. Не то чтобы неприятно, нет. Я не красавец, но и вовсе не урод. По-моему, парень как парень, даже симпатичный. Но я как будто прежде ни разу не смотрел себе прямо в глаза. И это оказалось не проще, чем встретиться взглядом с другим человеком. Как вы думаете, что это значит? Может, я вроде пса, который даже самому себе не может бросить вызов?

* * *

Утром, когда я вышел к завтраку, отец вонзил в меня взгляд. Он так часто делает. Лично я называю это «измерением моей эмоциональной температуры». Потом он демонстративно глянул на часы. Показывал, что я заспался. Если б он только знал…

Он снова принялся меня изучать. Ненавижу, когда он так делает. Чувствую себя червяком, которого вот-вот насадят на крючок. Убежал бы, да нет никакой возможности. Вот и корчишься. Толку, понятно, никакого, но все равно корчишься.

— Доброе утро, Себастьян.

— Доброе утро, отец.

Сам знаю, звучит странно, но именно так мне положено к нему обращаться. Никаких там «папа», «па», «папуля». Я всегда — Себастьян, и только так, никаких сокращений, а он — «отец». И это не обсуждается. Как и очень многое другое в нашем доме.

Он был в своих смешных очках — с круглыми такими маленькими стеклышками и с оправой из тонкой проволоки. Держу пари, чтобы получше меня разглядеть. Несколько прядей волос ему на лоб упали. У отца волосы кудрявые и непослушные, как и у меня, только с сединой. Причем седины, по-моему, каждое утро все больше.

Он упорно не сводил с меня глаз. Будто присматривался — что ж это во мне такое изменилось. Если честно, меня жуть взяла.

— Что? — не выдержал я наконец. Ну сил уже больше не было терпеть.

— Какой-то ты другой.

— Да обычный, как всегда, — соврал я.

— А выглядишь другим.

— Каким — другим?

— Точно не могу сказать. Счастливым. Или взволнованным.

Ага. Вон оно что. Счастье и вообще любые сильные чувства — это грех. Отец вечно предупреждает меня насчет этого. Говорит, подобные эмоции сродни танцам на нашем подоконнике, — а мы, между прочим, на пятом этаже живем. Запросто свалиться можно.

— Ничего подобного, — сказал я в надежде, что тема будет закрыта.

Не вышло.

— Я считаю, ты слишком много спишь, Себастьян.

— Сон полезен. Видишь, каким я стал здоровым. Почти совсем перестал болеть. Лично я считаю — это потому, что я бегаю и много сплю.

— Я сказал — слишком много.

Надо быстренько сменить тактику.

— Вчера долго не мог уснуть. До трех часов. Потому и проснулся позже обычного.

Он молчал, но я точно знал, что это всего лишь передышка. Что-то он такое себе соображал, у него это всегда на лице написано. Однако какое-то время он лишь возил и возил ложкой в хлопьях с молоком. Я даже подумал, что они совсем размокнут и невозможно есть будет.

— И что ты делаешь? — наконец спросил он. — Когда не можешь уснуть — что ты делаешь?

— Не знаю… Просто лежу.

— Лежишь — и что делаешь?

— Не знаю. Наверное, думаю.

— И о чем ты думаешь?

Я чуть не накинулся на него. В такие минуты мне всегда хочется накинуться на него. Не в смысле — ударить, нет, я не такой. Наорать на него хочется. Меня жутко бесит, когда он пытается залезть в мои мысли. Мысли — единственное, что у меня осталось. Единственное, что принадлежит только мне. Но возражать ему, спорить с ним — никакого в этом нет смысла. Я пробовал, и всегда напрасно.

— Не помню, — ответил я.

Перед глазами появилось лицо женщины из подземки. Такое четкое, будто живое. Интересно, встретимся ли мы с ней снова? Тогда я и представить не мог, что еще когда-нибудь увижу ее.

* * *

К часу дня я закончил уроки и собрался на пробежку. Отец нахмурился — он всегда хмурится, когда я выхожу из квартиры, — но ничего не сказал. Хотя бы пробежки я себе отвоевал.

Пока я бегал — в основном по парку, — то мечтал об одном: чтобы Делайла оказалась дома. Пусть Делайла будет сегодня дома, твердил я, как припев какой-то песенки. Так и бегал под эту мелодию.

Завернув за последний угол, я увидел наш дом — и Делайлу! Она махала мне, чуть не наполовину высунувшись из окна на третьем этаже. Я невольно улыбнулся. И сказал вслух, но очень тихо: «Спасибо!» А кого благодарил — сам не понял.

Я успел отдышаться, поджидая ее у входа, а когда она приковыляла вниз, придержал для нее дверь. И она сказала, как всегда:

— Спасибо, сынок.

Без чьей-нибудь помощи Делайле выйти трудно. У нее что-то с бедром, или даже с обоими, а еще она очень большая, грузная и ходит с палочкой. Ну и как ей выйти, если кто-нибудь дверь не придержит? То ли из-за больных ног, то ли из-за веса Делайлу при ходьбе так и клонит вперед, и со стороны она выглядит знаком препинания. Пожалуй, вопросительным знаком, только не до конца загнутым сверху. Вдобавок она когда ходит, то здорово отставляет… как бы это выразиться… заднюю часть. Но вы не подумайте, что я смеюсь над ней. Делайла — мой самый лучший друг. У меня в жизни не было друга лучше. Скажете, что за дружба, если ей пятьдесят с лишним, а мне еще восемнадцати нет? А вот представьте себе — мы подружились по-настоящему.