Ветреное сердце Femme Fatale - [33]

От доктора Амалия направилась на почтамт, где дождалась, пока посетители разойдутся, и подозвала к себе почтмейстера.

– Скажите, Федот Федотыч, сколько писем приходило к Севастьянову раньше, до вчерашнего дня?

Почтмейстер явно изумился столь странному вопросу и даже начал бурчать что-то о тайне частной переписки, но тут Амалия вытащила из кармана бумажку, до странности похожую на ту, которую она вручила доктору, и положила ее на прилавок, прижав ладонью. Федот Федотыч скосил глаза на бумажку, торжественно кашлянул и как бы невзначай положил свою ладонь на прилавок возле ладони баронессы.

– Да уж несколько штук, почитай, было, – объявил он важно.

– Несколько?

– Четыре, – сдался почтмейстер. – Да, четыре. Одно – в марте, два – в апреле, еще одно – в мае. Это не считая тех двух, которые вы изволили упомянуть.

Амалия достала из кармана письмо с угрозой, которое сохранила у себя, и показала конверт Федоту Федотычу.

– Почерк на конвертах был тот же самый? – спросила она, а про себя подумала: если почерк был тот же самый, значит, Степан Александрович солгал и это не первая угроза, которую он получил.

Но Федот Федотыч только головой покачал.

– Нет, те письма другие были. Из Ялты.

Амалия убрала конверт обратно в карман. «Любопытно, – смутно помыслила она. – Очень любопытно. Отчего же Севастьянов не получил тех писем?»

Федот Федотыч кашлянул. Трехрублевая ассигнация, лежавшая на прилавке, словно по волшебству куда-то исчезла.

– Дайте мне газеты, – внезапно попросила Амалия.

– Слушаю-с, – почтительно молвил Федот Федотыч. – Какие именно вам угодны?

– Все подряд, какие есть, – распорядилась Амалия. – Мне сервиз надо перевозить, а там сорок восемь предметов. Если у вас остались старые газеты, их я тоже возьму.

Федот Федотыч оживился, засуетился, извлек из-под прилавка целую кипу газет и, слюня пальцы, посчитал их. Молодая женщина заплатила, не торгуясь, что почтмейстеру чрезвычайно понравилось. Он приосанился и разгладил усы.

– Должен вам заметить, госпожа баронесса, – неожиданно сказал Федот Федотыч, косясь на Амалию, – вы не первая, кто спрашивает у меня сегодня о письмах господину Севастьянову. До вас уже кое-кто насчет них справлялся.

Амалия и так знала, кто был тот таинственный «кое-кто». Однако ей хотелось, чтобы Федот Федотыч сам назвал имя. И почтмейстер, выдержав паузу, действительно назвал его.

4

– Как вы смели! Как вы… вы…

Степан Александрович задыхался. Перед глазами у него все плыло от ярости, лицо налилось кровью.

– Как вы могли? Да какое вы право имели?..

Настасья Сильвестровна испуганно вжалась в кресло, а он навис над ней, багровый, страшный, и потрясал огромным кулаком перед ее лицом. Перед лицом родной тетки, между прочим!

– Степан Александрович, – лепетала она, – побойся бога, что ты, право! Злые люди напраслину возвели!

– Напраслину? – взревел Севастьянов. – Когда Федот Федотыч совершенно определенно утверждает, что письма поступили к нему на почту и он отправил их, как и следует, обычным порядком на мой домашний адрес? Кто же тогда мог их украсть, тетушка? Может, лакей Андрюшка?

– Степан Александрович, миленький! – стонала Настасья Сильвестровна. – Богом клянусь…

– Оставьте бога в покое! – оборвал ее безжалостный Севастьянов. – Бог не потворствует лжи! Именно вы украли письма, вы! Потому что хотели, чтобы я никогда больше не увидел Натали!

– А что было делать? – взвизгнула тетушка. – Ты из-за этой дряни совсем голову потерял! А тут такая хорошая девушка, Вера Дмитриевна… Просто загляденье!

В каком месте пожелал видеть Веру Дмитриевну разъяренный акцизный в отставке, наверное, не стоит повторять вслед за ним. Но, если бы она и в самом деле там оказалась, ей бы точно не поздоровилось.

– Степан Александрович! – в ужасе взвыла тетушка, осеняя себя крестным знамением. – Что за слова ты говоришь!

Мышка, притаившись в углу, с тоской вслушивалась в рев хозяина. Бедный хозяин, как ему не шло быть таким красным и таким злым…

– Вы жили под моей крышей! – кричал Севастьянов. – Я считал вас порядочной, да, порядочной женщиной! А вы… вы… Вон из моего дома! – неожиданно рявкнул он. – Вон!

– Что? – опешила тетушка.

– Вон! И сейчас же! Если вы не уйдете, я вас вышвырну силой! – И еще раз повторил: – Вон!

Настасья Сильвестровна съежилась и поглядела в лицо племянника. Как она могла так ошибиться? Ведь она считала его малодушным тюфяком, рохлей, которого легко обвести вокруг пальца, как бывало легко обводить вокруг пальца ее собственного покойного мужа-майора. Майор тоже с виду был здоровый и сильный, а дома она выдрессировала его так, что он вел себя тише воды, ниже травы и даже умер столь же тихо, как и жил, не потревожив жену. Но в случае с Севастьяновым дрессура, похоже, дала сбой. Хотя не это волновало Настасью Сильвестровну теперь, а то, что надо покидать насиженное место, куда-то перебираться, суетиться… Вот уж чего ей страсть как не хотелось!

– Но ты же не станешь настаивать, чтобы я ушла прямо сейчас? – заискивающе пролепетала она.

– Стану! – огрызнулся тюфяк. – И чтоб духу вашего здесь больше не было!

Настасья Сильвестровна посмотрела племяннику в глаза, поняла, что он не шутит и теперь уже ни за что, никогда не простит ее, и с достоинством поднялась с места. Она разгладила складку на юбке и поискала, что бы такое сказать колкое, но эффектное, чтобы ужалить дорогого племянничка в самое сердце – так, чтобы и на смертном одре он не забыл ее слов. Подходящая фраза уже вертелась на кончике ее языка, но тут в сопровождении донельзя смущенного Андрюшки в комнату вошла ослепительная баронесса Корф в лиловой амазонке.