Веточка из каменного сада - [42]

Никогда еще не было в моем сознании такой четкости, отграненности каждой мысли…

Подумала о природе. Теперь — об Иде: что-то в ней изменилось. Забежит, чмокнет в щеку: «Ну, у тебя все в порядке?» — начнет рассказывать о своих учениках, об их огорчающих выдумках и внезапных срывах, вдруг — оборвет рассказ… Все же есть в ее характере незавершенность. А ученики — что ж? Переходный возраст… Это же азбучно: его надо переждать, как дождливую погоду.

Странное ощущение приходит ко мне — ощущение тепла и уюта от того, что это не моя забота, ученики, переходный возраст.

А какая забота — моя?

Наверно, я уйду из Института. В самом деле, к чему это копанье в ветоши веков? Все равно, нам никогда не постичь побуждений, стремлений героев старых книг. Займусь чем-нибудь другим. Поеду к своим родителям разводить овцебыков на Памире. Или буду сниматься — говорят, я видеогенична. Да мало ли на свете занятий?

…А одно из лучших — сидеть, жмурясь на солнышко, в чудесном альпинарии, на белом валуне с черными пятнами лишайников, похожем на пегого бычка. Когда все вокруг — весеннее, сияющее, промытое. Все дышит тихой радостью — впору замурлыкать. Но…

…на одном из валунов сидит девочка. Тощенькая, согнувшаяся фигурка самый неблагодарный возраст. Склонила голову, длинные прямые волосы закрывают лицо. Что у нее на ладони? Как будто бы смятый бледно-сиреневый ирис.

Уже странно — в наше время редко кто решится отнять жизнь у живого, оторвать цветок от родины его — земли.

Меня охватывает быстрое и тревожное ощущение какого-то неблагополучия, какой-то дискомфортности в этом сияющем и уютном мире.

Подхожу ближе: нет, это не сорванный цветок. Это птица, несчастного, жалкого вида. Птенец горлинки, еще с желтизной на клюве, сквозь редкие перья сквозит лиловая, пупырчатая кожа.

Он лежит на боку, глаза прикрыты пленкой, лапки скрючены.

Он мертвый, этот птенец.

— Жора! — девочка гладит редкие перья. — Жорик! — И захлебывается слезами.

Тягостное зрелище — плачущий ребенок. Начинаю понимать Идукаково ей с такими вот, способными проливать слезы, разговаривая с мертвой птицей?

Сажусь рядом, кладу ладонь на теплые волосы.

— Не надо плакать, девочка. Он из гнезда выпал, да? Почему ты зовешь его Жорой?

Она поднимает глаза — ресницы, склеенные слезами, торчат треугольничками.

— Потому что он — Жора. Когда он упал из гнезда, я его подобрала. И он жил у меня. Двадцать два дня… Все ел. Уже пробовал летать. И вдруг… перестал есть…

И опять слезы. Неразумное, детское, но все-таки горе. Неизвестно, чем ей помочь. Я запоздало советую:

— Надо было обратиться в пункт помощи животным. Или сразу отнести его в городской заповедник…

— Я бы отнесла. Но он не хотел уходить от меня. Он садился на стол, возле лампы, и смотрел, как я делаю уроки…

Как трясется худенькая, выгнутая спина, бугорки позвонков обозначились под платьем. И этот жалкий комочек сизых перьев.

— Знаешь, — вдохновляюсь я, — есть такие люди, которые могли бы тебе помочь. Они волшебники. Они делают всех счастливыми.

— И Жора будет живой?

— Нет, что ты? Это невозможно. Но эти люди заберут твое горе. Ты все забудешь…

Она молчит, строго выпрямившись. Глаза, опухшие, в покрасневших веках, смотрят пристально, вопрошающе.

Она качает головой:

— Нет, не хочу. Он жил, он был мой друг — а я его забуду?

— Ему ведь все равно. Он уже ничего не чувствует…

— А мне? Я-то живу. Мне не все равно. Забыть — значит предать.

Что она сказала? Детский лепет… Почему он смог перевернуть, взорвать мою тупую успокоенность, мое самодовольное благополучие, мою отгороженность от всего тяжкого и печального?

Гоша, Григорий Ланской, милые сотрудники в белом силоне, — то ли вы делаете у себя в Институте?

…Нет, я лечу туда. Завтра же. Я расскажу им все. Я попрошу их, милосердных:

— Верните мне боль. Верните мне себя!

У меня много работы в последнее время — я столько и хочу. Что-то сдвинулось, переменилось. В институте хвалят уже не только мою скрупулезную добросовестность и дотошность. Говорят, что у меня есть «неожиданные ракурсы». Одобряют «глубину понимания».

Нелегко мне дается эта самая глубина…

Люди прошлого, герои старых книг!.. Ведь они жили, столь непохожие на нас и в чем-то такие же, как мы.

Жили, страдали. На наш взгляд — иногда по своей вине, пренебрегая рассудком, взрывая логику, покоряясь предубеждениям… Но ведь их страдания были истинными. Болью сердца прикоснувшись к ним, я поняла…

А главное — я поняла необходимость своей работы. Надо знать, чего искали, чем мучались те, кто прошел по земле до нас: то, что найдено нами, начинали искать они. Если будет потеряно понимание того, как было, не оценить и высоту, на которую взошел, не взглянуть в новые высоты и дали, не найти новую формулу Счастья — огромного, всеохватного, всечеловеческого.

…Для себя — я нашла ее. Счастье. «Со-частье». Двинулся бы ты дальше. Этимологический словарь! Со-участие. Душа, открытая, распахнутая всему человеческому. Пусть мне будет больно, если где-то живет еще и когда-то жила — боль.

Счастье — это не только, когда тебя понимают. Счастье — когда ты понимаешь других.

…Все мое, все отражается во мне. И таинства людских судеб, и великолепное разнообразие природы, и это небо, сквозящее в ветвях и листьях, — все огромное небо…