Ветеран Армагеддона - [35]

Сказав эти слова, Нина Васильевна подошла к тахте Лютикова и привычно приняла на ней соблазнительную позу. Только вот поза эта оказала на Владимира Алексеевича совершенно противоположное воздействие. Слишком деликатного душевного сложения он был, чтобы ему вот так предлагали свое тело, словно это и не тело вовсе было, а какой-то залежалый магазинный товар, вроде яблочного повидла или черствых пряников.

Желание у Лютикова тут же пропало.

— Я подумаю, — снова пообещал он. — Ну, спасибо, Нина Васильевна за ваш рассказ. Не влиться ли нам сейчас в ликующую толпу гуляющих?

Нина Васильевна села и обеими руками поправила волосы.

— Вы отказываетесь? — трагическим шепотом спросила она. — Я правильно вас поняла? Вы от меня отказываетесь?

— Понимаете, — залепетал Лютиков, — как вам это сказать… Не в форме я сегодня. Поэты ведь такой народ, Ниночка, им обязательно особый душевный настрой подавай. Извините…

Хлесткая пощечина обожгла его щеку.

— Ты еще пожалеешь об этом, — пообещала Нина Васильевна. — Ты еще на коленях меня будешь умолять! Импотент!

И она, театрально зарыдав, выскочила из комнаты.

Плач ее постепенно удалялся.

Лютиков сел в кресло, потирая щеку. Впервые женщина открылась ему совершенно с незнакомой стороны. И надо же было такому случиться после его кончины!

Он еще сидел и переживал происходящее, когда прилетела муза.

Зависнув над креслом, муза Нинель брезгливо осмотрела стол, рюмку со следами губной помады на ободке, поморщилась и оглядела Лютикова.

— Развлекался?

Лютиков вздохнул.

— Я как дура в редакциях за него цапаюсь, — сказала муза Нинель в пространство, — с апостолами договариваюсь об академическом издании, а он тут куклу крашеную притащил и коньяк с ней хлыщет. Ну, говори, наверное, ведь не только коньяк пили? Было, Лютиков? Было?

Лютиков отрицательно помотал головой.

Муза Нинель нервно засмеялась, подлетела к тахте и сняла с подушки длинный черный волос.

— Не было, говоришь? — переспросила она, внимательно разглядывая волос. — Крашеный. Этой твоей поклоннице под сорок уже, Лютиков. Что ты себе моложе найти не мог?

Держа волос двумя пальцами как неотвратимую улику, она порхнула к сидящему Лютикову, дрогнувшим голосом сказала:

— Гад ты, Лютик! Я за него уродуюсь, а он…

И щеку незадачливого поэта хлестко ожгла вторая пощечина.

Муза Нинель, разумеется, тоже заплакала, но плакала она чистыми и светлыми слезами, как только и могут плакать влюбленные, поэтому ее плача на улице не было слышно.

Лютиков посидел немного, оглаживая пострадавшие щеки, допил коньяк и вышел на улицу.

На далекой поляне звенели арфы.

Судя по доносящимся словам, там пели сразу несколько песен, поэтому все сливалось в какую-то дикую какофонию.

И тут Лютикова окликнули.

Он повернулся.

Душа, что его окликнула, выглядела несчастной.

Глава двенадцатая

Она и была несчастной.

Очень душе хотелось курить. Но вы ведь знаете правила в экспериментальном Раю, здесь и выпивку уже не поощряли, чего уж про курево говорить, когда в Раю, как в допетровские времена, любого, у кого шел дым изо рта, за пособника Сатаны считали!

Слово за слово, Лютиков с несчастной душой разговорился и понял, что она и в самом деле несчастная. Курево что! Можно было и потерпеть. А вот земная жизнь души не сложилась. Да что там не сложилась! Издевались над ней при жизни бюрократы из небесной канцелярии.

Всю жизнь душа этого человека стремилась на небеса, а ее туда не пускали.

Родился Валентин Николаевич Цуриков, как отрекомендовалась несчастная душа, в городе Урюпинске Царицынской области в семье военнослужащего. Папа его служил во внутренних войсках и охранял заключенных, которые отбывали наказание в местной колонии. Вот именно из-за того, что папа был занят важным государственным делом, сын его, как это часто бывает, рос неправильно и имел в своем воспитании серьезные пробелы. Он даже судим был, только по малолетству Валентину Цурикову дали условный срок. Тут уже отец, конечно, приложил свои натруженные руки, чтобы это испытание сын его выдержал с честью.

Нет, в детстве ничего особенного не замечалось. Разве что повышенная травматичность. Там, где после падения другие терли ушибы и бежали играть дальше, у Цурикова обязательно случались разрывы связок, вывихи и переломы. К одиннадцати годкам его смело можно было использовать в качестве наглядного пособия для кабинета травматологии в любой поликлинике.

Налицо была преступная прикосновенность к пробабилитности, только в случае с Цуриковым пробабилитность, или прикосновенность к случайности, выглядела совсем уже не случайно. Было очень похоже, что Господь Цурикова хочет прибрать к себе, только в последний момент почему-то от своего замысла отступает.

А надо сказать, что для Господа нашего вседержателя это нехарактерно.

И если детство и юность Цурикова прошли более или менее спокойно, ведь на молодом организме все заживает, как на собаке, а судимость, полученную по молодости лет, можно было во внимание не принимать, то после тридцати лет его жизнь приобрела драматический и даже трагический характер, ибо с этого возраста она ходила рука об руку со смертью.

Первый раз Цуриков упал с лестницы во дворе дома. Приехавшие врачи констатировали смерть. Семья потратилась на гроб и венки, да напрасно — в день похорон мученик встал из гроба, изрядно напугав всех, кто пришел его хоронить.