Ветер западный - [25]

Я устал, но беспокойство не отпускало меня; лютня Ньюмана опять пробралась в церковь, прячась среди теней. Или она и не исчезала? В очереди ее никто не слышал, это было видно по ним, просто стояли и смотрели, как я обхожу церковь, зажигая свечи. Лютня преследовала меня, и где бы я ни находился, звучала она громко — нежное, однако не робкое пощипывание струн, от которого пламя каждой вновь зажженной свечи, оттрепетав, раскрывалось в ровный лепесток.

Пение, музыка, танцы на церковном дворе. Вся деревня собралась вокруг нас, напирала. Отблески их факелов настырно лезли в наши окна, когда они приплясывали под стенами — парни из сараев в полном составе, дети, усталые матери, пряхи и пахари, косари и пастухи, доильщицы и сырные девушки, мясник, плотник, кузнец, пекарь — этих у нас было только по одному, — жена Льюиса в грузной тягости, Танли вроде бы, Джанет Грант даже, Хэрри и Кэт Картер. Взявшись за руки, они ходили цепочкой вокруг церкви, повторяя один и тот же распев, каждый раз все громче и громче.

Урод иль пригожий, делай, что должен.

Чупасос, воу.

Прясть иль править лемех, всему свое время.

Чупасос, воу.

Стар иль млад, потрудись, когда велят.

Чупасос, воу.

Вскоре, сцепив руки, они взяли церковь в кольцо, как обычно в Прощеный вторник накануне удара в колокол, что подаст сигнал гасить огни, и тогда их пригласят в церковь, прикажут факелы потушить, а зубы стиснуть и не размыкать все сорок дней поста. Личины, одежда, которой они поменялись друг с другом, это их возбуждало. Последние исповеди я выслушивал со свечой у моих ног, и ее слабое горение лишь усиливало черноту тьмы. Выпивка развязала им языки, без стеснения они сдавали мне свои грехи, часто не один, а кое-кто и с полдюжины. Небо потемнело до сине-серого, затем до угольного цвета, шум во дворе то нарастал, то спадал, словно о церковные стены разбивались волны бушующего моря.

“Отче, я извел все факелы (мне было боязно в темноте), я пьян, я украл кролика из садка Тауншенда, из озорства ущипнул Джоан Моррис за зад, когда мы танцевали жасмин… тьфу, Жасмин это Джоан, а плясали мы морриса… я потешался над Исусом в шали на Новом кресте, мы называли его младенчиком, малюткой Исусиком и поили молоком, я пьян, как лев, пьян, как мартышка, надрался, как свинья, я убил Томаса Ньюмана, отче, я убил Томаса Ньюмана”.

— Вот этими руками, — добавил он.

Я молчал.

— Вы меня не слышите?

Затхлое надсадное дыхание, его пальцы на решетке, похожие на пальцы жены Льюиса, что приходила утром.

— Ты никого не убивал.

— Я убил Ньюмана.

— Ты этого не делал.

— Мне нужно ваше прощение, — теребил он пальцами колкое плетение решетки, — простите меня. Простите.

— Хэрри Картер, — сказал я, — я прощу тебе все, что бы ты ни сделал, но только не то, чего ты не делал. Скажи-ка лучше, из-за чего ты так изводишься, что ты натворил?

Но я уже спрашивал его об этом, вот и теперь он не желал больше ничего рассказывать, только бубнил: “Я убил Ньюмана руками своими”. Он решил, что я его не слушаю. Прижался теменем к решетке, надавил на нее, словно это он был агнцем на заклание, и впервые я испытал не жалость, не тревогу, но страх. И не понимал, боюсь ли я его или за него.

Подняв свечу с пола, я поднес ее к решетке. Порез у его правого уха выглядел хуже, чем сегодняшним утром, глубже и багровее, и из него сочилась какая-то желто-зеленая гадость. Не было ли его лжепризнание просто бредом? Боль при таких ранах способна довести человека до бредовых мыслей и диких выходок, эта боль как огонь жжет и крушит человека. Хорошо бы жена окатила его чистой холодной водой.

— Ступай домой и попроси жену помыть тебе голову, — велел я.

— Если не простите меня, я попаду в ад, — произнес он медленно, четко; пение снаружи слегка заглушало его голос. “Чупасос, воу”. Припев ритмичный, как барабанная дробь, и начисто лишенный смысла. — Как пить дать, попаду.

— Я прощаю тебе смятение и отчаяние, за это ты прощен. Ступай домой, пусть Кэт промоет твою рану.

Его злость — или одурь, скорее, — внезапно унялась, он коснулся пальцами поврежденного уха, затем поднес руку к глазам — лицо Картера больше ничего не выражало, его словно убаюкало песнопением, — на кончиках его пальцев поблескивали желтые слезы раны. Он поднялся и, поднимаясь, схватился за прутик решетки; раздался треск. Я проворно убрал свечу подальше.

* * *

— Benedicite, — сказала она, дыхание ее было столь гнилостным, что я невольно отпрянул.

— Dominus.

— Confiteor, — прошептала она. — Confiteor, confiteor.

На третий раз слово раскрошилось на ее губах, до меня донеслось только teor, и это окончание летучей мышью влетело в образовавшуюся дыру на решетке и опустилось в мои сложенные ладони. Ладони потянулись к ляжкам вытереться о них.

— Он сказал, что это он, знаю, он признался, сказал, что хочет покаяться, мы разговаривали только что в нефе, и он сказал, что это он, но он врет, что бы он ни говорил, сделала это я, а он соврал. Разве не знаете, как Картер умеет врать?

Лихорадочный шепот, хриплый, это все равно что вслушиваться в слова, уносимые ветром, и я бы ничего не понял, не привыкни я к ее голосу и не знай заранее, о чем она станет говорить. На самом деле Картер никогда не врет, и теперь, когда она назвала его лгуном, мысль, до чего же он честен, поразила меня. Самый прямодушный и честный человек на свете, внезапно решившийся на столь гибельную ложь. Но снаружи начали кидаться камешками в окна, в стены, несколько камней щелкнуло по вратам.