Ветер в твои паруса - [36]

Сейчас ему нужно было рассказать ей все, нужно было самому еще раз пройти через эти годы, ставшие главными в жизни, чтобы уже никогда не помнить сочувственную улыбку Алексея Рагозина, не вспоминать, как смотрел ему вслед Олег.

Он говорил торопливо, то забегая вперед, то возвращаясь, не замечая, что держит ее руки в своих, что она уже давно стала участницей его воспоминаний. Он вместе с ней решал, что купить Олегу на свадьбу, вместе добирался на полярную станцию, где Веня целый месяц лежал с воспалением легких, и когда он сказал: «Ну как же! Это тот самый Филя, который по льду ходил на остров Врангеля, разве не помнишь?» — она не удивилась и покачала головой: «не помню», хотя помнить этого она и не могла.

И в тот день, когда они поднялись на заснеженную гряду мыса Кюэль, Нина тоже была рядом, слушала, как Надя, с трудом разбирая изъеденные временем буквы, читала напутствие моряцких вдов. Они стояли все вместе, загоревшие под свирепым весенним солнцем, здоровые, как молодые боги, радовались, что забрались черт те куда, на самую высокую точку побережья, а дышат ровно, и сердце стучит, как машина, радовались встрече.

Веня только что вернулся из Ванкарема, Олег собирался на мыс Шмидта, а Павла вызывали в Магадан. Они виделись редко. Но это уже не имело значения, потому что они жили на общей земле, ходили по общим дорогам, которые всегда приводили их друг к другу.

Дорога и теперь собрала их вместе. Пусть Олег летает в амгуэмской тундре, Варг сидит в своем деревянном скворечнике и пишет историю русского флота, а они с Ниной вот здесь, в ночном подмосковном лесу. Если Надя придет к маяку и позовет их, если ударит в колокол — они услышат. Вот только Вени не будет…

Нина вздохнула.

— Дай мне закурить, пожалуйста.

— Новости еще. Не дам.

— Ну не надо. Знаешь, когда мы сегодня ехали от Варга, и я спросила тебя, почему ты не сказал ему, что останешься, у тебя было очень злое лицо. Очень растерянное. Я сперва испугалась — неужели ты действительно сможешь остаться? Потом увидела, что нет. Очень уж ты беспомощно кричал про романтические истории, про сказки.

— Я и вправду разозлился, Нина. Ты сказала, что я приговорен к Северу. Это неверно. Не надо делать из Севера культа. Я мог полюбить калмыцкие степи. Но случайно попал на Север. Я не рвался туда, не стремился вступить с ним в единоборство. И Веня тоже… Знаю, ты скажешь, что Венька всегда мечтал стать полярником. Это все из кино. С журнальных обложек. Я, например, в детстве хотел уехать в Африку, Потому что мне нравились пробковые шлемы. А Веньке нравились унты. Но это сначала. Потом, как ты знаешь, мы старались не ходить в унтах. Не вешали над койками карабины. Не играли в сказку. И у нас с Севером произошла любовь. А могла бы быть любовь с Приморским краем. И поэтому, когда меня спрашивают: «За что вы любите Север?» — и ждут, что я буду говорить о трудностях и лишениях, мне хочется сказать, что трудностей хватает и в Тульской области, а Север я люблю за длинные рубли. Потому что, что еще сказать? Сказать, что мне нужен не Север вообще, а мой личный Север, — не поймут… Хотя, черт возьми, — понимают, что человеку нужна не женщина вообще, а его женщина. И не спрашивают, за что он ее любит.

Если бы я был приговорен, я бы вправду сбежал. Но у меня не получилось. Потому что от любви не убежишь.

Павел замолчал. Он рассказал ей все, но чувствовал, что не сказал и половины.

— Скоро будет светать, — сказала Нина. — Будет утро… Вчера утром тебя еще не было. И даже днем не было. Днем просто приехал Павел Петрович, и мне тошно стало жить на свете. Ты представляешь — ведь могла произойти самая большая несправедливость на свете.

— Не могла.

— Это я знала, что не могла.

Он стал целовать ее руки. Холодные, перепачканные в земле. Нина наклонилась над ним и тихо сказала:

— Я тебя очень люблю. Сто лет. Всю жизнь. Ты полюбил Север случайно, пусть так, но я благодарна этой случайности. Потому что там ты нашел меня. Ты сам этого не знаешь…

Павел, прильнув к ее ладоням, молчал. Он знал, что так бывает, верил в это. Но не знал, что так может быть с ним. Когда весь мир со всеми его заботами умещается в этих ладонях, когда от таких ее слов становится больно. И делается страшно, когда думаешь, что всего этого могло не быть.

— У тебя холодные руки, — сказал он. — Ты замерзла? Давай-ка я подкину в костер.

— Подкинь. Пусть будет большой огонь… Подожди! Слышишь, кукушка? Послушаем, сколько нам жить.

— И не подумаю. Кукушка — дура. Она ведь не знает, что сегодня только первый день. У нее неправильная система отсчета. Ух ты! Слушай-ка, Нина, у меня ведь сегодня день рождения, совсем из головы выскочило.

— Ну да!

— Вчера, вернее. Но это неважно, день еще продолжается.

— Жаль, что мне нечего тебе подарить.

— Ты подарила мне рубашку.

— Да, верно.

Она провела рукой по его груди. Он зажмурился.

Неужели эти руки всегда будут вот так прикасаться к нему…

— Рубашка счастливого человека, — сказала Нина. — Ты знаешь, есть поверье, что рубашка счастливого человека приносит счастье. Пусть будет так.

Они стали выгребать из костра полусгоревшую картошку. Павел вспомнил серебряное ведро со льдом, в котором стояло шампанское, накрахмаленные скатерти и отутюженного официанта, кормившего их вечером в ресторане, и подумал, что теперь, в каких бы ресторанах он ни ел, он всегда будет вспоминать вкус печеной картошки.