Ветер в оранжерее - [67]

В те дни, когда ему удавалось спрятаться от водки в дворницкой у своего друга, он писал какие-то большие романы, из которых я не читал ни страницы, и ещё он очень любил Германа Гессе, Достоевского и всякую чертовщину, о чём я уже однажды упоминал.

Эта любовь к чертовщинке была, пожалуй, немного наигранной, или казалась такой из-за особенной (предательской по отношению к этой любви) манере, с которой он, хихикая и сутулясь, говорил о ней.

Однажды, допившись до белой горячки, Азамат побывал в психбольнице. Вернувшись, он заважничал, вероятно, решив относиться к этому событию не как к несчастью и даже не как к необыкновенному и редкому в его жизни приключению, а, скорее, как к осознанному деянию в пределах некоего подвижничества. Как бы то ни было, но будучи выпущенным из больницы Кащенко, он ещё довольно долго симулировал продолжение помешательства и даже сумел нагнать жути на Катю и ещё на некоторых будто бы мистически настроенных женщин.

У Кащенко Азамату сбрили его густую бороду, оголив бледные пятна щёк и губ и тонкую линию подвижного алого рта. Он наклонялся к Катиному уху — Катя близоруко на него смотрела и брезгливо передёргивалась — и громко шептал:

— Сейчас у меня очень много людей. Они приходят и все хотят со мной поговорить, а мне никто не нужен. Теперь я буду общаться только с ним!

— Азамат, ты больной? — с надеждой спрашивала Катя.

— Как это тонко! — восклицала Елена, не верившая ему ни минуты. — Как это тонко! А с ним — это с кем?

Азамат, почувствовав, очевидно, что нужно отступить, подошёл к дверям, выдержал паузу, во время которой обводил всю комнату блуждающим взглядом, затем глаза его остановились, как будто в зрачки ему вбили невидимые гвозди (наверное, ещё не весь аминазин вышел из него), и он сказал:

— С Мессиром…

И задумчиво вышел из комнаты.

6

Злобин вёл Азамата и Гладкова за водкой. Оказывается, уже было довольно поздно, общежитие закрыли, вахта в этот день, что называется, была “плохая”, и Азамата с Гладковым могли не выпустить. Поэтому Злобин шёл с ними вместо пропуска для вахтёрши.

— Поехали, — сказал я, как только подошёл лифт.

Спину мне холодил воображаемый взгляд Лизы, которая в любую минуту могла выйти из своей комнаты и увидеть нас.

— А этот кайфовый чувак тоже поедет с нами? — кладя руку на плечо Гладкова, спросил Кобрин.

— Он едет со мной, — ответил Злобин, спокойно глядя на Кобрина, и, приподняв полу короткой курточки, вложил связку каких-то ключей в карман тесных сереньких брюк.

— Только если он будет петь, — сказал Кобрин. — Гомики должны петь.

Мне едва удалось затолкнуть Кобрина в лифт, где он пытался схватить Гладкова за худую его задницу, и Злобин нажал кнопку “стоп”, а затем кнопку второго этажа.

— Тебе выходить, Кобрин, — сказал он. — Нам некогда.

Началась дурацкая толкотня в дверях лифта, как говорится, “пьяный базар”.

— Хватит, — сказал я Кобрину, внезапно придя в ярость.

— Оу райт? Оу райт! — сказал Кобрин и поднял палец. — Правильно. Слушайте Носа!

В конце концов мы договорились, что пьём дальше вместе. Для этого нужно было купить шесть бутылок водки — из расчёта по одной на каждого и одну про запас.

— Тархун я пить не буду, — сказал Злобин.

— Мы найдём, мы найдём, Димыч, — стал заверять его Азамат. — Погода-то сегодня какая! Год не пей, два не пей, а сегодня — выпей!

Это была такая шутка — взятая из сочинений Митьков, ленинградских художников-пьяниц, которые, кроме этого, ещё и утверждали (и совершенно справедливо), что сколько людей, столько и алкоголизмов.

Злобинская манера пить, отличавшаяся от моей, кобринской и тем более от манеры Азамата, была одним из подтверждений этого афоризма.

Он никогда, как другие, не начинал с трёх рублей и бутылки портвейна на четверых. Намереваясь напиться, Злобин тщательно готовился и брал столько водки, сколько считал в этот раз необходимым, чтобы больше не бегать, не мельтешить и не прерывать процесса. Если он полагал, что нужен ящик, то старался достать сразу же ящик, затем запирался с двумя-тремя компаньонами — подобно Кобрину и Тагиру, Злобин не любил мелких бродячих алкоголиков — и пил, бывало, до умопомрачения.

Допившись до определённой степени, он, конечно же, как и все, иногда не мог остановиться и продолжал уже чёрт знает с кем и чёрт знает в каких местах, предпочитая, однако, даже в этих случаях, всё-таки по возможности уединяться.

Выходил Злобин из запоя прямо и красиво.

Не всегда, конечно, его решение остановиться было самостоятельным, — случалось, его приходилось к этому подталкивать. Делали это его жена Марина или друг Шура — пробивной коренастый парень в очках, большой любитель подраться, в любое время года ходивший по общежитию в рубашке с подкатанными на бицепсах рукавами.

Так вот, решив остановиться, Злобин запирался один в какой-либо из комнат (кроме жены Марины с ним в общаге жил и его восьмилетний сын, поэтому он не мог отходить от пьянки в своей комнате), куда ему приносили минеральную воду, чай или какие-нибудь морсы и лимонады. Запершись, он иногда по два-три дня сидел, уставясь в стену, в комнате и терпел. Впускал он только Шурика с закатанными рукавами; впрочем, зная, что в комнате такой-то сидит Злобин, редко кто осмеливался даже постучать в эти страшные двери. Терпел Злобин до тех пор, пока не чувствовал, что последний алкогольный вирус покинул его тело и он может, не опасаясь продолжения пьянки, выйти и на неопределённое время заняться учёбой, домашними делами, сыном, тренировками, написанием рассказов — обычной жизнью…