Ветер в оранжерее - [55]

Или же всё-таки главной причиной был алкоголь, его самостоятельная, почти никак не зависящая от человеков, сила?

“Сила кокаина! Что вы знаете о ней?” По-моему, так говорил герой “Романа с кокаином” Марата Агеева, который тогда все с таким увлечением читали. Вообще, читали тогда странные вещи, в основном декадентов, и я думаю теперь, не была ли в то время эта необыкновенная тяга к декадансу не просто тягой подобного к подобному, а как бы проявлением предчувствия распада и крушения империи…

Всё тот же Асланов сказал зачем-то Лизе, что “Роман с кокаином” написан про меня, и уже значительно позже, рассказывая мне об этом, Лиза удивлялась такому детскому непониманию Аслановым моего характера, а она считала Рому, как и многие (как и я, кстати), пронзительно умным, хотя и несколько загадочно изъясняющимся человеком, какой-то, что ли, Сивиллой, только лысой и часто пьяной…

Следом за сессией заочников пятого курса так же бесплодно прошла и сессия четверокурсников, к которым я скатился. Учёба мне опротивела. Во время одной из лекций я просто встал со своего места, не торопясь собрал вещи и, под взглядами нелюбимых мною студентов четвёртого курса, прошёл через весь зал к выходу. Входная дверь, что добавляло неловкости моему демаршу, была как раз на расстоянии вытянутой руки от кафедры лектора, не прекращавшего читать лекцию всё время, пока я собирался и шёл, и, только когда я уже взялся за ручку двери, вдруг замолчавшего и затем (я слышал это уже из коридора) спросившего у зала: “Как фамилия этого студента?”.

Нина Петровна и в самом деле поговорила с Борщовым, и отношения мои с ним стали натянутыми. Он терпел меня в общежитии, несколько меня опасаясь, но не давал законного места в какой-нибудь комнате; сквозь пальцы следил за моим перемещением по этажам, однако всегда старался подчеркнуть нежелательность моего здесь нахождения. Немного благосклонней он становился, покупая у меня по дешёвке что-нибудь из вещей, или когда приходилось вместе выпивать.

Вообще же этот Борщов был довольно интересной личностью.

13

Однажды, в ноябре или в декабре, когда я уже стал страдать тяжёлой похмельной бессонницей и бывало не мог без водки заснуть по двое-трое суток, часов так в шесть утра я бродил по коридорам, ожидая пробуждения алкоголиков.

Бродить я начал, наверное, около трёх, но только в шесть мне повезло — на четвёртом этаже я увидел Борщова, стоявшего в пустынном коридоре у стены и сокрушённо рассматривавшего свежие проломы в штукатурке. Большая часть общежитских стен была покрыта дранкой, а поверх неё — нетолстым слоем штукатурки, который довольно несложно было проломить кулаком, чем и пользовались обитатели, выказывая таким образом ту или иную степень отчаяния, которая вдруг раскрывалась им в состоянии алкогольного опьянения.

Борщов был взъерошен, широкое лицо его сильно опухло, небольшие голубые глазки мутно глядели на дыры и вмятины в штукатурке.

— Привет, — пробурчал он, посмотрев на мои босые ноги, обутые в женские тапочки на каблуке. — Выпить хочешь?

— Хочу, — ответил я, выдержав некоторую паузу. Борщов почти никогда не поил других за свой счёт, а денег у меня не было.

— Сейчас выпьем, — сказал он, сразу оживившись. — Причешись немножко и жди меня здесь. Как всё запущено! — загадочно воскликнул он, исчезая с невероятной для похмельного человека скоростью и энергией.

Эта никогда не иссякающая энергия и несокрушимая жизненная сила были отличительными чертами Борщова. В нём воплощался, как мне казалось тогда, какой-то почти уже вымерший тип несгибаемого русского человека.

Борщов пил, как лошадь.

Однако при этом он учился на дневном отделении литературного института, служил комендантом общежития, довольно успешно следя за порядком, и кормил трёх детей и жену, проживающих здесь же в общежитии, в лучших и отдельных апартаментах. Для того чтобы прокормить (в начинавшей уже понемногу нищать стране) такое семейство, он посменно работал ещё в двух или трёх местах — в газетном киоске, в каком-то столярном кооперативе, и, кроме этого, приторговывал на рынке. Удивительно было, что при такой загруженности он ещё и писал и даже печатал фантастические повести, правда, совершенно бредовые, но зато большие по объёму и приносящие, очевидно, хорошие гонорары. В общем, он успевал всё. Было ему года тридцать два — тридцать три, и здоровье он имел железное.

Хотя и у Борщова случались проколы.

В общежитии одиноко проживала некая Муськина, зрелая дама не очень привлекательной внешности. Она подбирала на улице кошечек и собачек и все дни проводила, запершись в своей комнате с этими кошечками и собачками. Злые языки говорили, что у неё складывались с этими мелкими животными более чем близкие отношения.

Так вот однажды Ваня Беленький продал Борщова Муськиной за пятнадцать рублей. Это была стоимость бутылки водки в таксопарке. Борщова, пьяного в стельку и заснувшего во время продолжающейся ещё пьянки, на руках отнесли Муськиной. Муськина закрыла дверь.

Через полчаса она прибежала и потребовала свои пятнадцать рублей обратно, заявив, что то, что ей принесли — не мужчина. Так Борщову изменило его железное здоровье.