Ветер в оранжерее - [31]

Оказавшись у дверей в коммуналку, я не сразу позвонил. На лестничной площадке был всё тот же выбитый местами и заплёванный кафель, на который когда-то, встречая меня, выбежал босиком отец, и я вдруг почему-то вспомнил, как он говорил, что герои книг не пишут. “Но и нищие их не пишут, папа”, — подумал я. Теперь у меня был кожаный чемодан и полный карман денег.

На двери оставалась нетронутой процарапанная в краске надпись “Ширяев — 2р.”. То, что Анжела, при всей своей почти болезненной аккуратности, не закрасила её, напомнило мне о её небрезгливости. В её характере было странное сочетание чистоплотности и небрезгливости (которое, правда, позже я встретил и у многих других женщин): стирая запачканные детские штанишки и добиваясь идеальной, хирургической, чистоты, она время от времени машинально подносила их к лицу и принюхивалась, или, например, хранила все письма своих прошлых близких приятелей (и мои в том числе) в одном и том же пакетике, причём в перетасованном, как карты, виде. Зацепившись за эти воспоминания, я вспомнил следом, как зимой, в сильный мороз, с ледяной чекушкой в кармане, ходил по каким-то ночным новостройкам, разыскивая убежавшую из дома Анжелу; потом — какие-то странные телефонные звонки отцу и его, казавшиеся мне очень сложными, отношения с какими-то заштатными актрисами; потом — как меня рвало с балкона седьмого этажа вниз, на улицу, и как, словно наказывая себя за это, утром я до полного изнеможения отжимался на кулаках, и как саднили после этого костяшки пальцев… Чтобы прервать извержение этого густого и широкого потока воспоминаний, я позвонил.

Открыл мне Валентин, отпустивший длинные волосы. Теперь было видно, что они у Вали густые и вьющиеся.

В коридоре блистал начищенными хромированными деталями вечный мотоцикл “Иж-Планета-Спорт”. Анжелы и Сони дома не было.

Пока я ходил по комнатам и собирал свои вещи, Валя сидел на кровати, опустив руки между колен, и иногда тихим голосом подавал мне советы, где что искать.

Когда я стоял, уходя, в дверях с несколько потяжелевшим чемоданом, Валентин, покраснев, протянул мне руку для рукопожатия. “Ну что ж, — подумал я вполне литературно, — Ширяевы, действительно, входят в эту дверь только 2р., пора прощаться с этой квартиркой и с прошлой жизнью”. И с этой мыслью о начале новой жизни я пожал протянутую мне руку.

Через два дня я впервые увидел Лизу.

5

В это время начинал съезжаться на сессию мой четвёртый курс, от которого, как объяснили мне в деканате, я всё-таки отстал на год, хотя и высылал более или менее аккуратно разные контрольные и рефераты.

Кафедра творчества и так называемый творческий руководитель оказались более снисходительными, и я остался в том самом семинаре прозы, с которого и начинал обучение.

Это был хороший щелчок по носу. Большая земля принимала меня неласково.

К семинару я был допущен. Но не к сессии. Выходило, что только один раз в неделю, по вторникам, я мог чувствовать себя равным своим бывшим однокурсникам, среди которых были тогда и люди, успевшие за время, прошедшее с момента поступления в институт, сделаться очень близкими и нужными мне. Все остальные дни я был на своём курсе — лишним. Двери аудиторий, когда однокурсники мои входили внутрь, закрывались передо мной.

Меня ожидало выслеживание в коридорах преподавателей, которым я должен был сдать задолженности за третий курс, а затем — сессия на третьем курсе, на котором я не знал ни души.

Причём униженное чувство отставшего я должен был пережить дважды, так как на сессии третьего курса, опять же, я был допущен к занятиям, но не мог посещать семинар.

Такое несовпадение академических курсов и творческих семинаров было обычной практикой в литинституте, однако именно меня эта практика почему-то никак не устраивала.

Сделав несколько безуспешных попыток исправить это досадное и несколько унизительное положение, я смирился.

В деканате сказали, что кое-кто из наших (из бывших, получается, “наших”) уже приехал и разместился в общежитии. Мне очень хотелось увидеть своих однокашников, но не хотелось, чтобы они разглядели на моём лице выражение человека, которому только что щёлкнули по носу. Я поколебался — и всё-таки поехал на улицу Добролюбова, где и находилось общежитие литературного института.

Первым я хотел увидеть, конечно же, лысого Рому Асланова. И я его увидел.

Я нашёл его в той самой комнате третьего этажа, в которой он однажды, пропив все деньги, опоздав на поезд в Ленинград и умирая с похмелья, ждал меня, отправившегося на поиски пива. Ждал и не дождался, не выдержал. И когда я вернулся с пивом, его уже в комнате не было, а на дверях вместо записки было нацарапано ключом: “Кто я?”. И я понял, что у Ромы не было сил искать ручку и бумагу и обдумывать предназначавшееся мне послание.

Теперь Рома, свежеприехавший, сидел у стола в обществе двух каких-то незнакомых мне девушек и, конечно же, Серёжи Деникина, красноярского пижона, внешностью и повадками полностью соответствовавшего своей белогвардейской фамилии. Они пили коньяк из чайных фаянсовых чашек и гранёных стаканов.

— Ширяев! — заулыбавшись, сказал Рома, блестя лысиной и прищуривая свои чёрные глазки, лишённые ресниц и бровей. — Добрался-таки.