Ветер удачи - [25]

— Ночь была душной, как бы не разразилась гроза, — ляпнула Ильяс первое, что пришло в голову, припомнив давешние жалобы Мутамак на ломотье в костях.

Этой ночью ей опять снился человек из клана Огня, но говорить об этом подругам и тем более пересказывать свой сон она не собиралась. Нынешние грезы ее были столь ярки и откровенны, что, поведай она хотя бы малую их часть, закрепившаяся за ней слава скромницы и недотроги рухнула бы в одночасье. В снах ее, казалось, оживали фризы, украшавшие стены святилища Эрентаты — Богини наслаждений, и при одном только воспоминании о них девушка чувствовала, как твердеют ее груди и жаром наливается низ живота. Какое счастье, что Нганье и Дадават ничего не известно о посещающих ее сновидениях! Сумей они каким-нибудь чародейским способом подсмотреть их, то-то повеселились бы за ее счет! А может быть, позавидовали? Как знать..

— Тучи собираются. Как бы и впрямь не было грозы. И не к добру это, и веселье нам испортит, — озабоченно промолвила Нганья, глядя в высокое окно, из которого были отчетливо видны вздымавшиеся над зелеными террасами императорских садов купола дворца, кажущиеся ослепительно белыми на фоне темно-синего неба, сливавшегося где-то у горизонта с удивительно грозным в этот утренний час морем.

— Может, нам лучше и вовсе носу из дома не высовывать? Я могу пригласить молодых оксаров в гости, и мы славно проведем время, не рискуя промокнуть до нитки и испортить карнавальные костюмы, — предложила Дадават. — Для того чтобы исполнить мои скромные желания, мне вовсе не обязательно обращаться к Цветущему Древу.

— О Эрентата! Знаем мы твои желания! Выпить сладкого пальмового вина и потискаться с Чумдагом или Дунгу! — поражаясь собственному лицемерию, обличающим тоном промолвила Ильяс.

— Ух ты наша скромница! Послушать тебя, так ты воистину ходячая добродетель! — Высокая, плотнотелая Дадават звонко хлопнула себя ладонями по не по возрасту могучим бедрам. — А знаешь, Нганья, что она во сне бормотала? — обратилась Дадават к подруге, которая, несмотря на обилие украшений, призванных подчеркнуть ее женственность, все еще напоминала наряженного в девичьи одежды мальчишку.

— Не знаю, не знаю! Ну-ка скажи!

— Она взывала страстным шепотом: «Гладь меня, о любовь моя! Ласкай меня смелее! Я хочу ощутить тебя всего! Не бойся причинить мне боль! Люби меня еще! Сильней! Еще сильней!»

Ильяс ахнула и прижала ладони к полыхающим жаром щекам. Вай-ваг! Так она все же выдала себя! Какой ужас!

— Ай да тихоня! Не зря говорят: в глубокой воде водится крупная рыба! Ай да недотрога!

С громким хохотом подруги бросились тормошить Ильяс, и та вдруг поняла, что ничего-то Дадават не слышала, а просто решила подшутить над ней. И, почувствовав неожиданное облегчение, захохотала вместе с ними, вскочила с циновок, закружилась по залу, так что взметнувшиеся полы сари обнажили сильные, стройные ноги.

— Вай-ваг, девочки! Почему мы не джевадаси? — воскликнула Дадават, с восхищением глядя на Ильяс, начавшую выписывать вокруг Нганьи фигуры танца, известного в святилищах Эрентаты под названием «Ворожба змеи». Потом одним движением освободилась от желто-лимонного одеяния и, обмакнув пальцы в чашку со взбитыми сливками, нанесла на свое иссиня-черное тело дюжину точных мазков, которые должны были заменить ритуальную раскраску храмовых танцовщиц.

— Ну, где тут оксары — молодые господа, закисающие в обществе чинных форани? Где все эти холоднокровные Небожители, оживающие, лишь когда им засунут в задницу стручок жгучего перца? Пусть поглядят, как умеют служить своей Богине пламенные джевадаси, неутомимые жрицы любви!

Танец, в котором Дадават прошлась по залу, нельзя было назвать ни чарующим, ни эротическим, ни зажигательным или возбуждающим. Это был сплошной гимн плотской любви, от которого у Ильяс и Нганьи засверкали глаза, участилось дыхание, босые пятки сами собой принялись выстукивать ритм, а в руках оказались ножи и двузубые вилки, звенящие не хуже традиционных металлических палочек, коими храмовые музыканты аккомпанировали выступлениям джевадаси.

— С таким темпераментом тебе, верно, и в самом деле невмоготу глядеть на наших постнолицых женихов, ходить в школу и на храмовые празднества? — с завистью спросила Нганья у подруги, когда та наконец кончила танец и, повалившись на циновку, потянулась к кувшину с подслащенной водой, настоянной на цветках апельсина.

— Вай-ваг! Невмоготу — это не то слово! Я чувствую, что жизнь проходит мимо. Запертые в золотые клетки, мы не можем того, не смеем этого! Отцы, братья и слуги не сводят с нас глаз, боясь, как бы мы не прогневили Богов, жрецов, императора, соседей. Как бы не уронили честь клана, отступив от ставших законами традиций, предписывающих, какой рукой подавать гостю вазу с жареным миндалем и сколько вареных побегов молодого бамбука класть на его блюдо с рисом. Но до замужества мы еще имеем хоть какую-то свободу, а потом и вовсе превратимся в жирных гусынь, годных лишь на то, чтобы рожать детей и ублажать постылых супругов…

— Эк тебя заносит! И ты еще говоришь, что это я сама на себя не похожа? — удивилась Ильяс. — Нет, это на тебя что-то нашло, вот ты и бесишься и лезешь на стены ни с того ни с сего!