Ветер середины ноября - [13]

- Как у пацана, - сказала она.

- Ты замороженная, - говорила она пару месяцев спустя, - в тебя будто вдохнули зиму. И дыхание у тебя холодное не от ментоловых жвачек.

Она задалась благой целью – меня разморозить, как советский холодильник: раскрыть на всю катушку и ножом для ускорения процесса лед откалывать... Но вскоре нож сломался, поранив ее. Всхлипывая в большой клетчатый платок на моей кухне, она обвинила меня в большой нелюбви. Мой тоненький веснушчатый прокурор:

- Ты никогда не научишься любить. Тебе это недоступно. В тебе смешались лед и секс – отвратительный коктейль, который вечером возбуждает и пьянит, а утром отзывается жуткой головной болью.

...

Юся знал многое, но, по сути, не знал ничего. Провожая взглядом восхитительную в своем совершенстве спину очередной претендентки на мое ложе, он покачал головой:

- Коллекционируешь ты их что ли. Как бабочек. Прекрасных легкокрылых бабочек. Пришпиливаешь их словно иголкой своей болью, надеясь, что они ничего не чувствуют. А потом легко забываешь.

- Юсь, так надо.

- Кому надо? Ты выматываешь себя в этом сумасшедшем марафоне. Иногда я не могу смотреть тебе в глаза – там тоска в чистом виде. Отфильтрованная, концентрированная тоска. Девочка, что ты делаешь с собой?

- Юся, ты ничего не знаешь.

Он грустно улыбнулся:

- Знаю. Ты бежишь от себя. От своего прошлого, не понимая, что оно в тебе, и никуда от тебя не денется. Поговори со мной.

- Прости, но мне пора. Она ждет. Созвонимся.

...

Лишь однажды я позволила себе проникнуть за выстроенную стену, преодолевая сомнение и страх, я шагнула на запретную территорию. И каждый шаг отзывался почти физической болью и отчаяньем.

Морозным январским вечером мы с Юсей сидели в моей комнате, завернувшись в пушистый теплый плед, пили испанское вино и лениво спорили по поводу недавно прочитанной книги. Юся выбрался из пледа, подошел к стеллажу с книгами:

- Ну вот возьмем к примеру Кафку, - он вытащил книгу и начал листать. Я улыбнулась – теперь он не успокоится, пока не склонит меня на свою сторону.

- Хм, красивая фотография. Кто это? – он повернулся ко мне, держа в руках маленький глянцевый квадратик, подписанный синим фломастером.

Я окаменела.

- Где... Где ты это взял? – спросила я шепотом.

- В книжке было. Господи, да на тебе лица нет! Кто это? – Юся сел рядом, разглядывая самую прекрасную в мире женщину, - Слушай, а может летом на море махнем? В Крым. Там такие места!

Он откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.

- Снимем комнату у какой-нибудь милой бабульки. Мелкого с собой возьмем.

Юся повернул голову и легко толкнул меня плечом:

- Эй...

Я не видела ее - эту фотографию – почти полтора года. Думала, что потеряла. И решила, что это к лучшему. Я никогда не решилась бы выкинуть, порвать ее. И, словно наркоман, вводила бы каждодневно очередную дозу боли...

Юся пощелкал пальцами перед моим лицом:

- Да что с тобой?

- Последний раз я была на юге пару лет назад, - отрешенным голосом сказала я, - с моим бывшим. Заболела серьезно. Жар, бред и прочие прелести. Мне нельзя в Крым. Не рекомендуется. Во избежание рецидива.

Я взяла карточку – по пальцам словно разряд тока пробежал. Лейла...

- Что? Что с тобой? – Юся развернул меня к себе и тревожно посмотрел мне в глаза, - почему ты плачешь?

Плачу... Я провела ладонью по щеке. Да. Мои первые слезы с тех пор, как я приехала домой. Я запретила себе плакать еще тогда, на пляже, когда, вернувшись пожелать спокойной ночи, увидела, как Она целует другую.

- Я назвала Ее Лейла... Неважно, какое имя ей дали при рождении – наверняка ничего оригинального. Машакатясветарита – бесконечный список неподходящих для нее имен. Я назвала ее Лейла. И всякий раз, глядя на нее, перекатывала во рту это сладкое и какое-то восточное слово, напоминающее о персидских сказках и восхитительных с непонятными названиями лакомствах, вот так: лей-ла...

Юся слушал, не перебивая, не шевелясь, почти не дыша. Он знал – то, что я расскажу сейчас, не повторю больше никогда. Он видел, как больно было мне, как нестерпимо больно. И я, как ребенок, плакала от этой боли и пряталась у него на груди. Юся обнимал меня, баюкал, а я слышала, как стучало его сердце, и рассказывала о стаккато Ее сердца под моей щекой.

- Все пройдет... Все... Ты поправишься. Освободишься от Нее. Я обещаю, - шептал он мне. Я поверила ему. Он с каким-то первобытным суеверием относился к словам. С большой осторожностью давал, тщательно взвешивал, аккуратно отмеривал, никогда не забирал обратно и всегда держал. Словам в его мире отводилось почетное место, он даже произносил их со вкусом, смакуя каждый звук. Я знала, что он не обманет.

Больше мы никогда не говорили о Ней. Вдвоем соблюдали некое табу, странный обет молчания, запретивший нам произносить имя Ее.

...

- Ба! Какие люди! – радостный вопль над моим ухом заставил меня вздрогнуть. При виде источника звука я вздрогнула еще раз и быстро отвела глаза. Это была... Я вновь посмотрела, надеясь, что первоначально ошибся взгляд. О, Господи! Скорым поездом промчалось мимо меня прошлое, обдав полуденным зноем черноморского пляжа. В слившихся в сплошную полосу окнах – смутные силуэты моих воспоминаний. Она наклонилась, нависла надо мной, неотвратимо, как беда. Я закрыла глаза, надеясь, что это только плод моего пьяного воображения и стоит щелкнуть пальцами, как он испарится, исчезнет, уберется в никуда. И услышала: