Ветер с юга - [14]

Невеселые мысли крутятся почему-то в голове, когда едешь, звеня полозьями по длинной белой дороге, среди белых застывших великанов на таком сильном морозе, от которого захватывает дыхание и стынут мозги в голове.

9

Как мы ни старались, но съездили в тот морозный день только семь раз, привезли четырнадцать бревен и к вечеру продрогли насквозь.

Но я был счастливее Пааво. Я только замешал лошадям клевера с отрубями и сбросил в кормушки сена, а потом пошел домой, где меня уже поджидали Эльза и дети, где пылала раскаленная плита и жарилась картошка.

А Пааво должен был дождаться, когда лошади остынут, чтобы их потом напоить и опять добавить им сена и другим лошадям также, а утром в четыре часа засыпать им овса и снова напоить водой.

И неизвестно, чем и когда накормит его самого коровница Кэртту Лахтинен на общей кухне рабочего домика, прежде чем ляжет он спать на жесткие нары.

Может быть, она еще будет сидеть целый час у себя в каморке, читая какую-нибудь «подлинную» любовную историю в журнале «Viikon loppu»[19], или будет сочинять письма для парней по адресам, которые в этом журнале публикуются, или, может быть, сама будет составлять объявление для журнала, в котором сообщит:

«Хэй, парни, высокие, черноволосые! Здесь интересная, веселая молодая девушка желает завести дружескую переписку. Жду ответа и фотокарточку по адресу…»

Бедная Кэртту! Обидел ее бог красотой. Не удалось ей завоевать сердце парня вблизи, так она пыталась это сделать издали.

А я пришел домой, бросил в сенях ящик и сказал Эльзе:

— Я тебе полку сделаю в воскресенье.

Потом я подержал на коленях детишек и спросил у них:

— Не проказили тут без меня? Ты, Лаури, во сколько пришел из школы?

Он ответил:

— В четыре часа.

Я взял на руки Марту, подбросил ее несколько раз кверху, шлепнул раза два и сказал:

— Ты тоже пойдешь в школу на будущий год. Хочешь?

Конечно, она хотела. Но надо было еще подумать о ботинках и пальто. Думать об этом становилось страшно, потому что все заметно вздорожало. Я спросил Эльзу:

— Что нового у Похьянпяя? Сообщение штаба слышала?

— Да.

— Ну и как?

— Им нанесли большие потери, но они еще немного продвинулись к Виипури.

«Интересно, как сейчас наш Вилхо себя чувствует?» — подумал я.

Кто мог знать об этом? Он, должно быть, в это время на своей шкуре узнавал, что такое Россия.

Я дал детям посмотреть старые журналы и сам перелистал их несколько штук просто так, не глядя. Тепло комнаты разогрело меня, и лицо мое пылало.

Хорошо иметь свой дом. Вот я перешагнул его порог и попал в свой родной теплый мир. А все трудное, холодное и неприятное осталось там, за дверью, и не было мне до этого никакого дела. Вся жизнь моя была тут. И кое-что в ней еще клеилось как-никак.

Эльза тоже была вся красная, стоя у плиты, и я подумал о том, какие у нее должны быть сейчас горячие губы. Это можно было бы тут же проверить, если бы не дети. Прошла та пора, когда я проделывал такие штуки при них.

Чтобы не сидеть молча, я сказал:

— Довольно тебе жарить. Сойдет и так. Кофе тоже будет?

— Да.

Я вспомнил:

— Приехала Хильда, как видно, на зимние каникулы. Может быть, зайдет в эти дни.

Жена сказала:

— Зачем ей заходить?

Я ответил:

— А в тот раз зачем заходила? Вот за тем и в этот раз. Просто так, проведать нас по-соседски.

Жена поставила на стол сковородку, отложила детям понемногу картошки на тарелки и сказала:

— Не просто так она заходила.

— А зачем же?

Жена подумала немного, кладя перед каждым из нас вилку и кусочек хлеба, потом села сама за стол и, когда все начали есть, сказала серьезно:

— На тебя любоваться.

Я вытаращил на нее глаза, не успев даже проглотить то, что положил в рот. А она с серьезным видом продолжала действовать вилкой и даже не глядела на меня. Но вдруг она рассмеялась:

— Ну, что уставился? Ешь.

И дети тоже рассмеялись, доставая вилками картошку с тарелок. Тогда я тоже стал есть, но при этом незаметно покосился на зеркало, висевшее на стене, и сам чуть не рассмеялся.

Действительно, было чем любоваться. Лицо крупное, худощавое и длинное, если мерить его от спутавшихся белобрысых волос до подбородка; а подбородок тяжелый и широкий, как лопата; губы тоже ему под стать по своей толщине и длине. А нос! Это был не нос, а сапог с загнутым кверху широким носком. А между ним и верхней губой было столько гладкого места, слегка выгнутого вперед, что тут вполне поместилась бы ладонь. И все это сейчас пылало и румянилось в тепле после мороза.

Любоваться на меня… хе-хе! Скажет же тоже моя курносая. Вот я ей задам скоро. Доберусь и до щек и до губ, пусть только улягутся спать детишки и погаснет свет.

Комната у нас маловата. От дверей до противоположной стены с окном на восток пять моих шагов, и то свободны на этом пространстве только три-четыре средние половицы. Всю правую сторону занимает плита и наша с Эльзой кровать, а левую — швейная машинка, стол и детская кровать. На этой же стороне второе окно, смотрящее на север.

Картоном у меня обшит лишь потолок и та половина комнаты, где стоят кровати. На остальное картона не хватило. Но я потратил на эту часть комнаты несколько десятков номеров «Kansan tyӧ». И хоть пестрыми стали стены, зато холод не так проникал внутрь.