Ветер с Варяжского моря - [3]

В гриднице было так же душно и шумно, раздавались полные хмельной удали заверения в верности, висели запахи жареного мяса и пива. Киевлянин, расталкивая всех, пробрался вперед, оставляя следы дорожной пыли со своего плаща на одежде княжеских гостей. Все оборачивались, бранились, пытались отвечать ему на толчки, но он ни на что не обращал внимания, пробиваясь к высокому княжескому столу, где сидел сам Владимир.

Лицо князя порозовело от выпитого меда, в руке был большой заздравный рог, окованный позолоченным серебром. Но хмель над ним не имел большой власти – глаза его смотрели ясно. Он еще от порога палаты приметил Путятиного отрока, и между бровей его появилась тревожная морщинка.

– К тебе я, княже, от Путяты! – выдохнул киевлянин, кланяясь возле самых ступенек княжеского стола. – С вестью!

– Погоди, сокол, выпей сперва! – остановил его Владимир, и отрок мгновенно подал киевлянину чашу с пивом. – Сколько ты с вестью скакал – успеешь рассказать.

Киевлянин благодарно кивнул и взял чашу, поднес ее ко рту. Другой рукой он в это время шарил у себя на шее, под воротом рубахи. Разыскав ремешок под плащом и рубахой, он вытащил кожаный мешочек, стянул его через голову, отставил опустевшую чашу и протянул мешочек князю.

– От Путяты – тебе.

Князь взял мешочек и принялся его развязывать, а киевлянин оглянулся на отрока – тот уже снова налил ему пива. Князь вынул скрученный свиточек бересты не больше пальца, осторожно развернул его, поднес к свету и стал разбирать, хмуря брови, неровно процарапанные буквы.

«От Путяты-посадника – князю Владимиру, – не прочитал, а скорее узнал он первую строчку, выведенную знакомой рукой Путятиного ларника, и поспешно скользнул взглядом к следующей. – Как ты ушел с войском, на десятый день пришли печенеги ордой неисчислимой и Белгород обложили, хотят измором брать. Белгородцы тебе бьют челом, помощи просят».

На этом послание кончалось – Путята не просил князя возвращаться и не спрашивал, что делать. Оба они одинаково хорошо знали свои ратные дела. Владимир Святославич опустил руку с зажатой в кулаке свернувшейся берестой. Еще бы белгородцам не просить помощи – две трети белгородской дружины пришли с ним сюда. Лучшие полки Киева, Переяславля, Чернигова, Овруча он увел на чудь. И случилось то, чего он боялся, – печенеги узнали о его уходе и решили воспользоваться беззащитностью Киевщины. Но и поступить иначе Владимир не мог – ему как воздух нужна была чудская дань, чтобы появились средства строить сторожевые города в той же Киевщине, снаряжать и содержать многочисленные дружины. Он уводил оттуда рати, прекрасно сознавая опасность, но другого выхода у него не было.

Гридница затихла. Сначала киевляне, внимательно следившие за своим Солнышком, а потом и словены заметили, как с лица князя исчезло веселье. Услышав тишину, Владимир выпрямился и крепче сжал бересту в руке, так что высохшие острые краешки впились в ладонь.

– Братья и дружина! – заговорил Владимир, и голос его звучал ясно и твердо. – Много врагов у нас, что с полуночи, что с полудня. Узнали печенеги, что я с войском здесь, и обложили Белгород осадой. Люд белгородский и киевский подмоги просит.

По гриднице прокатился гул, отроки из белгородской дружины вскочили с мест. Они-то хорошо знали, о чем говорит князь, и каждый подумал о своей семье, которой грозит опасность – смерть или рабство. А они, мужья, отцы и защитники, слишком далеко и не могут помочь.

– Что скажете, други мои и воеводы? – спросил князь, уже зная, чего хочет он сам. – Покинем ли город-щит киевский? Покинем ли мать городов на разоренье?

Первыми заговорили воеводы, потом закричали и простые отроки из дружин нижних земель: защитить родную землю было важнее, чем покорить чужую. Только Ратибор молчал.

– А ты что скажешь? – Владимир повернулся к своему первому советчику.

– Я вот что скажу, хоть и не всем по нраву, – решительно заговорил воевода. – Князь с войском – не заяц, чтоб туда-сюда бегать. Мы на чудь не первый год собираемся и не первый раз идем. В прошлом году ходили, да дело не доделали. В этот пришли – коли опять ни с чем уйдем, так над нами в лесу последний чудин смеяться будет. Дескать, князь Киевский только на словах грозен, а на деле горазд за столом с пирогами воевать.

Люди в гриднице возмущенно гудели, но Владимир молчал, и Ратибор продолжал, не обращая внимания на общее недовольство. Немного находилось людей, способных говорить против всей дружины, но Ратибор был из них. Без него и Владимир, может быть, никогда не стал бы киевским князем.

– Стены у Белгорода высокие да крепкие – птица не всякая перелетит, а стрела и подавно, – продолжал воевода. – И у Киева стены не хуже. Пусть печенеги стоят, сами же раньше уморятся. А мы сейчас всей силой чудь разобьем и тогда уж вернемся, как надо по орде ударим. Тогда они и дорогу к нам позабудут.

Тряхнув кулаком, Ратибор опустился на место – он свое сказал. Сын его, Ведислав, сидевший за столом с Владимировыми детскими, побледнел после отцовской речи, хотя внешне остался невозмутим. В белгородской дружине служил его побратим, а в Киеве остались мать и молодая жена, которой за время этого похода как раз подходил срок родить. И в мирное время тяжело оставить семью в такую пору. А знать, что им грозит печенежский набег, – нет хуже. Но Ведислав молчал – по большому счету он признавал правоту отца. Вступая в дружину, человек быстро приучался ставить дружинные и княжьи дела выше своих родовых, ибо князь теперь был его отцом, а дружина – братьями и родом. Кто так не мог, здесь не задерживался.