Ветер Безлюдья - [142]

— Мерзавец.

Я улыбнулась ему, а Гранид, увидев мою реакцию, вздохнул как обреченный:

— Могла бы и пихнуть локтем под ребра за все хорошее. Мне бы легче стало.

Я так и сделала — толкнула его кулаком под левый бок, не забыв, что правый еще и так скован ушибом. Он довольно хмыкнул. И опять стал печальным.

— Раскаивался, мучился, знал, что сильно тебя этим задел, но извиняться — характера не хватало. Струсил. Думал, что ты после совсем не появишься… мы с тобой тогда дней десять от силы, как знакомы были. Но нет, пришла. И принесла клубнику, малину в стеклянной банке и сливки в термосе. Мол, на этот раз не отговорюсь, что плохо приготовлено. Ни словом не попрекнула за прошлое свинство. Неисправимая.

Гранид рассказывал, и голос его все больше тускнел. Он хотел сказать что-то еще, но передумал и замолчал. Я уже догадывалась, почему он такой, и что с ним происходит, только не могла решиться ответить ему взаимными воспоминаниями.

— Эльса… даже тогда, девчонкой, ты мне простила злые слова. Не поверила? Пожалела? Знала, что на самом деле причина в другом? Глупо спрашивать, знаю, что не ответишь. Как бы мне хотелось, чтобы ты вспомнила хоть минуту из того лета.

Я поняла его в этом больше, чем он сам надеялся — Граниду нужно было эхо из прошлого. Взаимность узнавания, уверенность, что он в этом прошлом остался не один. Ему хотелось этого именно сейчас, прямо в глазах плескалось, жгло меня безысходной надеждой, почти отчаяньем:

— Солги. Пожалуйста, три слова — «я тебя помню», и мне будет достаточно. Солги, Лисенок…

Сердце как ожгло. Мне показалось, что я сейчас от собственной затопившей нежности и любви умру. Замерла, застыла. И внезапно упала, как в океан, во все, что еще секунду назад было сокрыто.

— Я тебя помню…

Объявление о станции перебило меня ненадолго, я замолчала, и Гранид благодарно кивнул, подумав, что это все. Даже этой якобы лжи, действительно, хватило на то, чтобы в его лице проскользнуло облегчение. Но как только вернулся обычный фоновый гул, придвинулась ближе, заговорив полушепотом:

— Вор, ты все-таки стал откуда-то утаскивать еду… носил картошку и запекал ее в углях. Часто угощал фруктами и орехами, а один раз приманил белку в маленькой сосновой роще у откоса. У меня она почему-то очень осторожно брала корм, а у тебя прямо на руке сидела. Врун, ты носил меня через заросли крапивы, а когда в шутку сердился, всегда обещал, что в следующий раз меня туда сбросишь. И никогда этого не делал. Храбрец, залез на дикую яблоню с маленькими желтыми яблочками, сладкими как черешня, чтобы набрать самых спелых, и ободрался, когда поехал с непрочной ветки вниз. Обгорел на солнцепеке, пока выискивал самые крупные ромашки для моего венка, а я дожидалась в тени и скручивала из лопухов шляпу. Ты меня не обманешь никакими словами. Ты всегда обо мне заботился — не замерзла, не перегрелась, не устала? Сколько протоптал тропинок, расчистил полянок на наших местах-посиделаках, сколько сделал навесов из хвои и перетаскал бревен для сидушек. Вымок и продрог до костей, когда прятал меня в грозу в расщелине толстых корней под обрывом, а сам загораживал от ветра и дождя. Собрал два мостика через глубокие овраги, чтобы я не рисковала каждый раз прыгать. А едва заикнулась, что хотела бы в Безлюдье полетать на качелях, как уже через неделю ты со своей хитрой ухмылочкой утащил меня к окраине рощи и показал — что сделал их. Из толстого каната и широкой дубовой доски, — как достал, как собрал, как закрепил? Загадка…

Гранид закрыл глаза. Я бросила взгляд на пассажиров, на светящиеся экраны персоников, экраны вещания, заметив, — как все мы едем, погруженные каждый в свое, и никому ни до кого нет дела. И на нас никто не смотрел, не нарушая маленькое воздушное пространство летнего тепла и легкости. Не вытаскивая нас из нашего мира.

Свою пересадку проехали, уезжая на новый круг. Мы стояли друг к другу совсем близко, я положила ему ладонь на плечо, он глаз так и не открыл — будто спал или грезил прошлым, не желая видеть ничего вокруг. А я нет. Я разглядывала сегодняшнего Гранида — немолодого, сильного, бледного и отрешенного. Любовалась им, любила его, понимая, что сейчас своими словами-воспоминаниями и себя и его делаю счастливыми.

— Мы пропустили станцию. Поедем по кругу?

— Поедем по кругу…

А дальше пришло молчание. Долгое — весь оставшийся путь до полихауса. Нужная и все понимающая тишина без слов. Гранид был погружен в свои мысли, я в свои, но я чувствовала, что мы как никогда вместе — сближенные. Возвращенные. И не город-милионник вокруг, а наше уединенное Безлюдье, где оба брели по лугу к развилке после целого дня вместе. Уставшие, тихие. Договоримся, когда снова увидимся…

— Приехать завтра пораньше?

— Нет. Лучше отоспись. Приезжай к условленному времени.

Мы стояли на моем этаже, у лифта, — до двери оставалось всего несколько шагов, так что можно было считать, что проводил до порога. Я постаралась не звучать слишком по-опекунски со своим «отоспись». Но он не возмутился. Кивнул и все.

— Я уеду, как увижу, что ты у себя. Иди.

— У меня осталось одно признание… оно из недавних, и я должна тебе это сказать.