Весна Византии - [109]

Николас с маской бесконечного терпения на лице выслушал эти слова.

― Благодарю, ― проронил он наконец. ― И если ты захочешь смерти еще кому-то из своих друзей, ― только дай нам знак. Иначе мы не будем знать, кого именно выбрать.

Взяв письмо, он бросил взгляд на почерк и подпись, прежде чем сунуть его в кошель на поясе, и отвернулся, вмиг позабыв о существовании Дориа. Тоби с Годскалком последовали за ним. Лоппе уже ушел вперед, чтобы приготовить лошадь. Пешком у них ушло бы на дорогу не меньше десяти минут… На вид Николас чувствовал себя вполне неплохо, ― но внешность, как и все остальное в нем, была обманчива. К примеру, без помощи Лоппе он никогда не смог бы сесть в седло, а затем поехал очень медленно, словно действительно был крепко пьян. Лоппе вел лошадь под уздцы, а Годскалк шагал с другой стороны. Перехватив взгляд священника, Тоби двинулся следом.

Так, значит, у Саймона Килмиррена, наконец, родился ребенок. Это не было нужды обсуждать вслух. Годскалк знал, что сам Николас считает себя непризнанным сыном этого шотландского лорда, но теперь вторая жена, Кателина, родила Саймону законного наследника, и тот со временем завладеет всем, на что мог бы надеяться Николас, включая и отцовскую любовь. С этим соперником бывший подмастерье ничего бы не смог поделать.

Дориа, судя по всему, не имел ни малейшего понятия об истинной значимости известий, которые преподнес с такой игривой легкостью. Слава Богу, истина насчет Саймона и Николаса была известна лишь узкому кругу посвященных. Дориа знал лишь то, что было известно Катерине: шотландский лорд Саймон ненавидел и всячески преследовал Николаса, вот почему он решил поддразнить их, поведав о его удаче. Ему это вполне удалось.

Да, Дориа добился желаемого. На полпути к дому Годскалк неожиданно обернулся:

― Тоби?

Лекарь кивнул.

― Знаю… Ладно, вы проследите за ним, а я побегу вперед и там все устрою. Он чувствует себя куда хуже, чем кажется. ― И, завидев тревогу на лице Лоппе, поспешил добавить: ― Можешь не беспокоиться, у него крепкое здоровье. Он поправится.

Лоппе ответил лекарю задумчивым взглядом.

― Я вижу, ты огорчен. Что он сказал насчет императора?

Тоби, уже собравшийся бежать, запнулся.

― Так это правда? ― спросил он.

― Их с мессером Пагано проводили в бани, ― ответил чернокожий. ― Да, это правда.

― А насчет императора? ― продолжил лекарь.

― Басилевс был там и высказал свое желание.

Годскалк выжидательно уставился на Лоппе, и лекарь тоже не сводил с него взгляда.

― Но он ничего не добился, ― закончил тот. ― Думаю, вам пора идти, мастер Тобиас.

Любопытный разговор, если только как следует над этим не задумываться… По мнению Тоби, чернокожий пытался подсластить доктору пилюлю, ― а вдруг, в противном случае, тот без должного тщания отнесется к своему пациенту… Подобное великодушие не могло не восхищать, но скрытый смысл его вызывал досаду, и потому Тоби не знал, верить или не верить заверениям Лоппе. Впрочем, он все равно сделал то, чего от него ожидали: подобрал полы длинного одеяния и пустился бегом.

* * *

События последующих дней напрочь выпали из памяти Николаса, поскольку это время он провел в собственном мире, порожденном лихорадочным бредом. Он то и дело вел беседы с какими-то людьми на темы, вспоминать о которых ему позже не хотелось. Часто он слышал собственный голос, кому-то объяснявший все это. Иногда приходил утешительный ответ: разумный, успокаивающий голос твердил, что нет смысла ни о чем думать сейчас, а лучше всего будет немного поспать. Порой голос этот словно бы принадлежал Годскалку, а иногда ― Лоппе или лекарю Тоби. Но Николас никогда не видел их лиц.

Те же лица, что являлись перед его мысленным взором, никак не способствовали крепкому сну. Им было наплевать, что он весь дрожал в лихорадке, обливался потом или корчился в судорогах. Но, впрочем, к безразличию он давно привык, ― и даже радовался этому. Он лишь досадовал, что они то и дело заявляют на него свои права.

Особенно женщина. Он пытался прогнать ее, объяснить, что ему нечего ей предложить, но она не желала слушать. Порой она даже усаживалась рядом с ним на постель, пропахшую болезнью, и рыдала безутешно, словно кто-то оскорбил ее до глубины души. Иногда она являлась обнаженной, и каштановые волосы рассыпались по белоснежным плечам. Иногда ― была одета как замужняя дама, прятала локоны под высоким бархатным чепцом… Но всегда в глазах ее стоял тот же вопрос: «Будь ты стряпчим, ты бы женился на мне?» «Нет, ― повторял он, ― Конечно, нет. Ведь я же в Трапезунде, и у меня болотная лихорадка». Но она не слушала, раз за разом все твердя о своем: «Ты смог бы добиться высокого положения благодаря браку…»

Однажды Николасу показалось, будто он стоит у постели, а она раскинулась перед ним, очаровательная и желанная, ― и он осознал, сколь сильно ее, должно быть, оскорбляет такое равнодушие…

Еще нередко случалось, что пар разъедал ему глаза, и тогда кто-нибудь должен был поспешить на помощь с полотенцем, чтобы вытереть Николасу лицо.

Но даже тогда в отдалении он по-прежнему видел ее обнаженное тело и слышал голос: «Может, порекомендуешь меня кому-нибудь из друзей?». На это он вслух выкрикивал ей: «Кателина!» Но больше ничего не мог добавить. А когда белый туман, наконец, развеялся, женщины больше не было рядом, и он так ничего и не сказал.