Весна в январе - [21]

В одну такую мартовскую ночь, когда мы сидели в нашей бочке и вслушивались во все звуки, доносившиеся снаружи, подсадные вдруг тревожно закрякали.

Луны не было, равнина чернела, вокруг ничего не видно, кроме потемневшего зеркала нашей лужи, на котором глаз едва различал силуэты подсадных.

— Наверно, дикие утки сели на траву где-нибудь неподалеку, — сказал дед Мирю. — Они посидят там, а потом спустятся на воду, тогда будем стрелять, — добавил он.

Удивленный тем, что подсадные не сидят на своих кружках и беспокойно дергаются, я продолжал всматриваться. Вдруг на них прыгнула какая-то тень. Вода забурлила, кряканье стало отчаянным. Мы схватили ружья, но, пока мы соображали, кто же это нападает на наших уток, тень исчезла. Исчезла и одна из самок-подсадных.

Теперь все стало ясно. Мы решили не отходить от бойниц и сторожить до утра.

На рассвете наши утки снова закрякали. Из травы за болотцем показалась лисья голова.

Низко пригибаясь, стараясь не шлепать и не шуметь, лиса подкрадывалась к подсадным, которые захлопали крыльями по воде. Мы с дедом выстрелили вместе. Лиса заверещала, подпрыгнула и упала замертво.

Это была самка. Наверное, у нее были лисята, раз она решилась на такую рискованную операцию. Кто знает, где была ее нора, быть может, у самого подножия гор, но она успела отнести туда утку и вернуться за другой…

ПЕТКО

Чудесны апрельские дни и ночи в зеленых котловинах и на подветренных полянах, приютившихся у северных склонов нашей Стара-Планины.1 Цветет боярышник, и ветер далеко разносит его густой, сладкий аромат; цветут сливовые деревья, вишни и груши-дички, зеленеют хлеба, окруженные молодыми желто-зелеными рощами, в которых с утра до вечера раздается голос кукушки. Под блеянье отар, под звон овечьих колокольцев и птичьи трели приходят упоительные апрельские вечера. Горы постепенно синеют, лишь снежные вершины их еще светятся, вековые леса погружаются в сон, сизый туман затягивает мрачные ущелья и дубравы — древний приют гайдуков.2 Месяц выплывает перламутровой пуговицей, а скоро и вечерняя звезда начинает мерцать, будто капля фосфора, в чистом небе, отразившем зеленый наряд земли. В эти последние часы дня все живое словно бы торопится выразить свою радость. Черные дрозды поют так искусно, такие звучные и громкие запускают рулады, что им завидуют даже соловьи; кукушка кукует, не зная усталости, кричат только что вернувшиеся с юга перепела, мирно и кротко воркуют горлицы. Зяблики, зарянки, синички и все их собратья-певцы разнообразным щебетаньем выражают свою радость и свои надежды, и над землей несется множество голосов. Играет на свирели и чабан, что держит путь к деревне, дома которой белеют, точно грибы, или прячутся среди плодовых деревьев и старых дубов. Даже сороки, занятые устройством своих безобразных гнезд, ощущают необходимость выразить свое удовольствие от этой жизни. Они стрекочут, перелетая с места на место, а дятлы с такой силой долбят сухие ветки, что по дереву проходит дрожь и дупло его отзывается глухим гулом. На лугах зацветает медно-красная ажурная овсяница, большими кругами белеет ромашка, синеет вероника, желтеет молочай, налитый густым белым молоком. А в кустах на опушке благоухают фиалки.

Все живое давно уже проснулось к новой жизни. Проснулся и крот, ежик покинул свое убежище в корнях дуба, где он спал зимой, и теперь каждую ночь выходит к ручью, охотится на лягушек и прогуливается со своей колючей подружкой, такой же коротконогой, как он сам. Проснулся и барсук. Как же это произошло? Как он понял, что пришла весна?

Он залег в нору в середине декабря, когда его отяжелевшее от жира тело почувствовало настоятельную потребность в сне. Сонливость одолевала зверька, и обычно медлительные его движения становились еще более ленивыми и вялыми. В то же время он помрачнел, его охватило безразличие ко всему на свете — и к еде, и к ночным прогулкам, и к самой жизни. И не то чтоб ему было холодно. Защищенный толстым слоем жира, он не чувствовал холода, просто не хотелось вылезать из норы, где было тепло и уютно. Сама земля словно бы усыпляла его своим теплом и привлекала больше, чем внешний мир. Когда он последний раз бродил по лесу, в нору он вернулся с каким-то тряпьем в зубах. Это был рукав давно сношенной поддевки, брошенной лесорубом или чабаном.

Сначала барсук долго обнюхивал его своим маленьким черным носом и, лишь уверившись, что ничем другим, кроме земли и прелых листьев, рукав не пахнет, утащил его в нору и сунул в сухие листья и мягкую сыпучую землю, устилавшие его ложе.

Выпустив рукав изо рта, он постоял немного на задних лапах и несколько раз зевнул. Потом, сраженный приступом сна, лег, но заснул все-таки не сразу. Что-то его тревожило. Он снова приподнялся и стал зарываться в сухую землю и листья, пока они не покрыли его тело, а рукав остался под ним. Тогда, глубоко вздохнув, он наконец заснул крепким сном, уткнувшись пестрой мордочкой в мягкую шерсть на брюхе. Шел мелкий снег, деревья в лесу скрипели под напором северного ветра.

Смотря по тому, набирал ли мороз силу или отпускал, барсук то спал непробудно, то просыпался и долго моргал. Два раза за зиму, когда теплый ветер сгонял снег, он решался вылезти из норы. Побродил по южному склону одного из холмов, в поисках корней поковырял своими длинными черными когтями мягкую влажную землю. Когда же зима снова вернулась, выпало много снега и наступили сильные холода, он заснул глубоким, настоящим летаргическим сном и проспал до первых теплых мартовских дней. Все это время в двух шагах от него залегала каждый день большая лисица и смотрела на него с презрением, будто и не он был хозяином здешних мест. Барсук проспал без просыпу целый месяц. Сон так истощил его, что он исхудал, весь накопленный жир рассосался. Проснувшись, он тут же почувствовал, как холодна земля. Тепло, которое зимой спускалось вниз, теперь оттягивала поверхность земли. Оттуда доносились слабые, едва уловимые шумы. По всему этому барсук догадался, что наступила весна. О ее присутствии говорили и гул подземных вод, и влага в норе, и теплый воздух, которым тянуло снаружи, и пауки, начавшие шевелиться, и все звуки, проникавшие с поверхности.