Весна сорок пятого - [27]

– Слышь, ефрейтор, водички у тебя нету попить?

– Ведро в сарае.

Фролов кивнул, пошел в сарай, зачерпнул железной кружкой из ведра. Вода была студеной, заломило зубы. Пальцы устали с непривычки, чуть припухли. Как бы вовсе не остановились. Отберет лейтенант баян!… Лужин с немчиком по-ихнему говорит, что горохом сыплет. И руки у него городские, с тонкими пальцами. Мальчишечка еще.

– Ну потерпи, лошадка. Это у тебя с непривычки кожа дергается. - Петр погладил лошадь. Когда отмыл ее, шерсть оказалась короткой, жесткой и блестящей. Вот только спина проваливается и ноги мохнаты. - Тебя бы откормить и потренировать - и айда на манеж! Не понимаешь ты, что такое манеж.

Лошадь слушала ласковый голос и кивала головой с расчесанной гривой. Не часто видела она ласку и тянулась к ней. Ничего, что больновато спине, когда человек прыгает на нее. Можно потерпеть. Зато как хорошо, когда ладони ласково трогают шею!

Петр привязал к поводу длинную веревку.

– Вайсман, давай!

Вайсман взял конец веревки, встал на середину уже изрядно протоптанного лошадиными копытами круга.

– Вперед, сивка! - Петр похлопал лошадь по крупу. Она пошла сначала шагом, потом мелкой рысью, дергая с непривычки головой. Веревка натянулась. Вайсман не давал лошади сойти с круга.

Петр побежал рядом с ней, приговаривая: "Хорошо, молодец, хорошо. Ай, браво!…" Потом ловко вскочил на ее спину, немного проехался верхом, потом встал на круп. В тяжелых кирзовых сапогах было неимоверно трудно устоять на лошади. Сейчас бы мягкие цирковые сапожки по ноге!… Чувствуя, что скользят подошвы по шерсти, и понимая, что сейчас свалится, Петр соскочил.

– Ничего не выходит!

– Выйдет, - сказал Фролов. - Ты очень ловкий парень.

– В таких-то сапожищах!

– А ты скинь. Скачи босиком.

– Босиком? - неуверенно переспросил Петр. Что ж это за номер цирковой - босиком? Все должно быть красиво, зрелищно! Но все же скинул сапоги. Ступням стало щекотно на прохладной мягкой земле.

– Вайсман, держи!

И снова лошадь побежала по кругу. Веревка натянулась, потому что лошади трудно было держаться протоптанной дорожки, ее выносило наружу. Петр вскочил на нее. Ноги стояли крепко. Привычно пружинили колени. Он встал на руки. Подумал: "Сейчас свалюсь", но удержался, снова сел верхом, вскочил на ноги, попробовал прокрутить сальто-мортале, но шмякнулся на землю лицом вниз, по привычке выставив руки вперед, превратив их в послушные пружины.

Медсестра Шурочка ахнула тихонько. Ефрейтор Егги перестал колоть чурбак. Лошадь остановилась.

И вдруг Петр вспомнил Мимозу, как тот падал, сбитый с ног на манеж, а когда вставал, изо рта и из носа у него сыпались опилки. Этот фокус и он когда-то проделывал. Просто так.

Петр загреб обеими ладошками мягкую землю, сел и, сморщив лицо, тихонечко подвыл, поднося руки к лицу. И Шурочке, и Фролову, и ефрейтору Егги, и даже Вайсману, стоявшему к нему ближе всех, показалось, что Петр выплевывает набившуюся ему в рот и нос землю. И вид у него был такой растерянный и виноватый, что они невольно рассмеялись.

– Смешно, да? - высоким фальцетом спросил Петр. "Если хочешь, чтобы зрители смеялись, делай все серьезно. Понарошку не смешно. Смешно только взаправду", - кажется, так учил Мимоза. - Смешно, да? - повторил сердито Петр. - А вот я вызову дежурного лейтенанта! - Он достал из кармана свисток и засвистел, надувая щеки.

Вайсман вспомнил, что он должен делать, подошел к Петру, сказал по-русски:

– Не свистеть!… - и толкнул Петра в плечо. Тот пошатнулся и… проглотил свисток. Трюк был старый как мир. Петр начал объясняться с Вайсманом, но вместо слов у него получались свистки. Петр сердился и просил, и свисток сердился и просил.

Даже хмурый Егги рассмеялся.

Только медсестра Шурочка испугалась, решила, что Петр в самом деле проглотил свисток. Она подбежала к нему и несколько раз стукнула по спине. Петр несколько раз беспомощно свистнул и свисток выскочил у него изо рта прямо в ладонь.

– Разве можно так? - все еще испуганно сказала Шурочка.

Вайсман в смехе повалился на землю. Его корчило от смеха. В жизни не доводилось ему так смеяться. Смеялся Фролов, сообразив, в чем дело; отворачивался Егги, затыкая рот варежкой: не мальчишка он, чтобы смеяться над глупостью.

Шурочка не понимала, почему все смеются, но тоже засмеялась.

И только Петр не смеялся. Он глядел на всех серьезно и покачивал головой. И от этого становилось еще смешнее.

– Ах, Шурочка, - сказал Петр уже обыкновенным, своим голосом, - если бы вы могли вот так же испугаться на представлении и так же постучать меня по спине!

Шурочка всплеснула руками:

– Так это вы нарочно!

– Что вы!… Мы ничего нарочно не делаем. Все всерьез.

Проблему с костюмами тоже решила Шурочка. Она соорудила из старых синих офицерских галифе удивительные штаны, от которых шарахнулась в испуге сивая лошадь. Пришлось ее успокаивать.

Штаны были обрезаны снизу до колен. На них нашиты с десяток цветных заплат-лоскутков. Штаны держались на половинке широкой резиновой подтяжки. Время от времени Петр щеголевато оттягивал большим пальцем подтяжку, и она звонко хлопала его по груди. Вместо гимнастерки на Петре была женская розовая кофточка с воланами, а на запястьях - манжеты, которые Шурочка соорудила из хирургической белой шапочки. На голове красовалась зеленая дамская шляпка перьями вороны, а из-под нее торчали светлые волосы. В ход пошла драгоценность лейтенанта - мочалка. Труднее всего было с обувью, остановились было на том, что Петр будет босой. Но подполковник Боровский пожертвовал на один вечер свои домашние тапочки, понимая, что вряд ли они вернутся к нему в первозданном виде. Тапочки были большого размера и сваливались. Шурочка шилом проделала в них дырочки и подвязала к ногам тонкой бечевкой, а заодно и подтянула носки тапочек так, что они загнулись, как традиционные клоунские башмаки.