Весна с отколотым углом - [13]

— Нет, а сейчас?

— Огорчает.

— И то слава богу.

Официант поставил на столик два бокала.

— За твое счастье!

— За счастье и свободу!

— Неплохой тост.

— Кажется, это лозунг Артигаса[13].

— Правда? Откуда ты знаешь?

— Прожила бы ты столько с Сантьяго, тоже бы знала. Он на Артигасе просто помешался.

Селия отхлебнула глоточек.

— Какие у тебя новости?

— Да как всегда. Пишет часто, если его за что-нибудь не накажут. Держится хорошо…

— А могут его скоро выпустить?

— Могут-то могут, да навряд ли…

Улица в этот час была не слишком привлекательной, но женщины молча глядели на машины, на переполненные автобусы, на старушек с собачками, на многоречивых нищих, на оборванных детей, на детей приличных и на полицейских. Селия первая оторвалась от этого привычного зрелища.

— А ты? Ты как живешь? Устала от разлуки? Не хочешь, не отвечай.

— Я бы хотела тебе ответить, но я и сама не знаю.

— Не знаешь, как ты живешь?

— Ничего не знаю, совсем запуталась.

— Понятно.

— Может, и понятно, только на второй твой вопрос я ответить не могу. Насчет разлуки.

— А что такое?

— Ну, я терплю, и все. Притерпелась, что ли? Это странно.

— Я тебя не понимаю, Грасиела.

— Ты знаешь, как мы хорошо жили. Мы оба верили в одно и то же, хотя он в тюрьме, а я — вот здесь… Когда его увели, я думала, не вынесу. Мы не только любили, мы были друзьями. Ты представить себе не можешь, как я сперва мучалась.

— А сейчас?

— Не так все просто. Я его люблю. Как не любить, десять лет прожили вместе. Я очень страдаю, что он в тюрьме. И прекрасно понимаю, как плохо без него Беатрис.

— Ладно, кладем это на одну чашу весов. Что же на другой?

— Понимаешь, он от разлуки стал нежнее, а я — черствее. Я никому не говорю, даже самой себе, но тебе скажу: он мне все меньше нужен.

— Грасиела!..

— Знаю, знаю, это нечестно. Очень хорошо знаю. Не такая я дура.

— Грасиела!

— Но обманывать себя не могу. Я очень люблю его по-дружески, не по-женски. Он пишет, ему нужно мое тело, а я вот не тоскую по этим вещам. И казнюсь, понимаешь? Сама не знаю, что со мной творится.

— Причина должна быть.

— А, ты думаешь, есть кто-то другой! Нет, я одна.

— Точно?

— Ну, пока что одна…

— Почему ты прибавила «пока что»?

— Потому что «другой» может и появиться. Я не тоскую по Сантьяго, но я не деревяшка, Селия. Четыре с лишним года я ни с кем не сплю. Многовато, а?

— Не знаю…

— Откуда тебе знать, ты — с Педро. У тебя, слава богу, все в порядке. А если бы ты четыре года не видела его, не обнимала и он бы тебя не видел, не обнимал!

— Не знаю и знать не хочу.

— Правильно. Зачем тебе знать то, что тебя не касается? А я вот знаю. Ничего не поделаешь, так уж случилось. Поверь, приятного тут мало. Это и тяжело, и горько.

— Может, признаться ему, понемногу, из письма в письмо?

— Я и сама об этом думала. Нет, не смогу, очень страшно.

— Страшно? Почему?

— Боюсь, что он рухнет. Или я рухну. Не знаю.

ВЗАПЕРТИ (Как дополнить самого себя)

Когда я получаю письмо от тебя, я словно открываю окно. Ты столько рассказываешь о себе, о Беатрис, о Старике, о работе, о городе. Я вижу вашу жизнь, час за часом, и в любой момент могу представить: сейчас Грасиела печатает на машинке, а сейчас Старик ждет звонка, а сейчас Беатрис завтракает и сердится, потому что опаздывает в школу. Когда ты приговорен к неподвижности, очень хорошо шевелить не столько даже мозгами, сколько воображением. Можно вместить в настоящее все, что пожелаешь, или, очертя голову, ринуться в будущее, или податься в прошлое, но этого лучше не делать, потому что там — воспоминания, всякие: хорошие, средние и мерзкие. Там — любовь, то есть ты, и крепкая дружба, и низкое предательство. Там — все, чего я не сделал, хотя сделать мог, и все, что я сделал, хотя мог не делать. Там перекресток, где я выбрал неверную дорогу. Там начинается другой фильм — о том, что было бы, если бы я выбрал верную. Посмотрев ролика три, я выключаю проектор и думаю, что выбрал не так уж плохо. Может быть, окажись я на том перекрестке, я бы снова пошел туда же. Не совсем так же, конечно, но туда. Не так простодушно, не так спокойно, не так уверенно, но в том же направлении. Когда из жизни выпадает столько лет, это очень тяжело, а все-таки, в определенном смысле, это неплохо. Перед самой тюрьмой и даже раньше я совсем замотался, спешил, жил в постоянном напряжении, мне вечно приходилось что-то решать, у меня не хватало ни духу, ни времени, чтобы поразмыслить, подумать как следует, что же мы делаем, увидеть себя и других. Теперь у меня время есть, куда уж больше, и бессонных ночей хватает, и страшных снов, и призраков, всегда одних и тех же. Естественно, хотя и невесело, думать о том, зачем мне это время, зачем запоздалые, неуместные, бесполезные размышления. Однако зачем-то они нужны. Пустое время хорошо тем, что ты можешь обрести зрелость, понять свои пределы, слабости, силу, лучше увидеть правду о себе и потому, не ставя невыполнимых, мнимых целей, укреплять дух, упражняться в терпении, чтобы успешно совершить то, что когда-то выпадет сделать. В этих более чем странных условиях так привыкаешь во все вникать, что я решусь тебе признаться: хотя я и не могу составить пятилетний план кошмаров, я вполне способен по плану, по главам видеть сны наяву. Так я разбираю дотошней дотошного, что я хотел, любил, делал раньше, что хочу и люблю теперь, что буду делать. Ведь рано или поздно я снова смогу Что-то делать, как ты думаешь? Когда-нибудь я ведь выйду отсюда и снова стану жить в миру. Я стану другим, наверное — стану лучше, но я не возненавижу того, каким я был, скорее — я его дополню. Да, когда я получаю письмо от тебя, я словно открываю окно, но тогда мне очень хочется открыть и другие окна, хуже того — как это ни глупо, мне хочется открыть дверь. Но меня приговорили смотреть на внутреннюю сторону этой двери, на ее жестокую, неумолимую, крепкую спину, хотя добрый довод и здравый разум все же будут покрепче. Твое письмо — как окно, однако дверь еще заперта. Наверное, я слишком много раз повторил это слово — «дверь», но ты пойми, здесь оно — как наваждение. Не поверишь, оно для нас хуже, чем слово «решетка». Решетки — тут, они вполне реальны, мы их понимаем, мы привыкли к их дурацкой силе. Но они не станут ничем другим. Открытых решеток нет. Зато дверь… какой только она не бывает! Когда она закрыта (а она закрыта всегда) — это неволя, насилие, одиночество, злость. Если же она откроется (не для прогулки, и не для работы, и не для дезинфекции — это она все равно закрыта, — а туда, в мир), мы снова обретем настоящую жизнь, любимых людей, улицы, запахи, звуки, мы будем вкушать, видеть, ощущать свободу. Скажем, я обрету тебя, твои руки, губы, волосы — но стоит ли тщетно взламывать замок? Как бы то ни было, слово «дверь» тут в большом ходу, оно больше всех слов, которые ждут нас за дверью, потому что мы знаем: чтобы их обрести, чтобы снова сказать «жена», «сын», «друг», «улица», «кровать», «кофе», «книги», «площадь», «стадион», «пляж», «порт», «телефон», надо преодолеть это, главное слово. А дверь повернулась к нам железной, жестокой, непрошибаемой спиной, ничего не обещая, не подавая надежды, словно она замурована раз и навсегда. Однако мы не сдаемся, мы боремся с ней, пишем письма, думая одновременно и о цензоре, и об адресате, или измышляем письма посмелее, привычно одергивая самих себя, или жуем нескончаемые монологи, как этот, к примеру, который, быть может, не дойдет ни до бумаги, ни до конца. Самое главное, самое лучшее в этой борьбе — то, что мы даем себе обещания, мы надеемся (не на какие-то мнимые триумфы, а на те простые, строгие вещи, которые вполне возможны), мы представляем, как дверь открывают перед нами. Иногда, довольно редко, мы играем в карты или в шахматы. А вот в будущее мы играем часто, и в этой азартной игре порой плутуем или обдумываем матовую комбинацию, которую приберегаем для особых случаев, скажем для матча с Капабланкой или с Алехиным, хотя и не с Карповым, ведь он как — никак существует на самом деле. Кроме того, мы говорим о музыке и музыкантах, пока меня или моего товарища не уведут с музыкой кое-куда. Но и один, и с кем угодно я могу вспоминать, например, каких знаменитостей я видел. Когда уж совсем одиноко, я рассказываю себе, что видел в Солисе самого Шевалье, совсем старичком, но еще в форме, и он был так мил, что притворялся, будто сочиняет у нас на глазах свои доисторические шутки. Еще я видел Луи Армстронга и могу хоть сейчас услышать его задушевный, хриплый голос. Видел я и Шарля Тренэ в каком-то испанском заведении на улице Сориано. Все сидели на стульях, как в столовой, а мы, метисы, сидели на полу, а сам француз, довольно жеманный, но шустрый, пел нам песни, которые — я много позже узнал — называются «La mer» и «Bonsoir, jolie madame»