Весна на Одере - [9]

— Папа, это было на западной опушке леса, два километра южнее Задыбы.

Но, зная все эти бесполезные для нее вещи, она понятия не имела о многом, чем живут девочки ее лет.

Конечно, такой своеобразный случай не мог остаться незамеченным, и ничего не было удивительного в том, что существование Вики известно члену Военного Совета.

— Позовите ее, — сказал Сизокрылов.

Комдив молча вышел в другую комнату и позвал Вику.

Вошла тоненькая бледная девочка в защитного цвета юбке и гимнастерке, со стриженными по-мальчишечьи черными волосами, тихая, серьезная, подчеркнуто спокойная, но, по едва уловимым признакам, отмеченным Сизокрыловым, очень нервная. Ее левое плечико еле заметно подергивалось. Она подошла к члену Военного Совета и представилась:

— Вика.

Заметив Лубенцова, она дружески улыбнулась ему. Это не укрылось от внимания члена Военного Совета, и он сделал вывод, что разведчик является тут общим любимцем.

Пока Лубенцов в соседней комнате докладывал начальнику штаба дивизии свой план разведки, генерал Сизокрылов завел разговор с Викой. Он сказал, обратившись к ней на «вы», как к взрослой:

— Вам пора ехать учиться в Москву. Война идет к концу, и надо думать о будущем.

— Хочется дождаться взятия Берлина, товарищ генерал, — серьезно ответила Вика. — Там ведь будет так интересно!

— И все-таки вы должны уехать отсюда.

— Я ведь и здесь учусь. Майор Гарин и лейтенант Никольский занимаются со мной немного.

— Немного? — переспросил генерал. — Немного — это мало.

— Я понимаю, — смущенно согласилась Вика. — Но это пока.

— А вы своему отцу не мешаете воевать? — спросил Сизокрылов, покосившись на командира дивизии.

— Наоборот, — ответила Вика, — я ему помогаю, — ни на кого не глядя, она скорбно улыбнулась. — Когда он что-нибудь забывает, я ему напоминаю.

Все рассмеялись. Сизокрылов остался серьезным и сказал:

— Ну, что ж… это хорошо. И все же я вас попрошу: отправляйтесь немедленно во второй эшелон! Ведь штаб дивизии при нынешней маневренной войне часто попадает в трудное положение… Возможны разные случайкости вроде той, когда вы с отцом наскочили на немцев. Было это?

— Да, на окраине города Шубин.

— Вот видите.

Генерал Середа, сконфуженно улыбаясь, сказал:

— Понятно тебе, Вика? Ничего не поделаешь, приказ Военного Совета, надо выполнять.

Лубенцов тем временем согласовал план разведки и пошел к себе. Он передал Антонюку необходимые распоряжения, а сам вместе с Оганесяном и Чибиревым направился в сарай, где находились пленные.

Пленные сидели на соломе и ели из котелков суп. Дожидаясь, пока они поужинают, Лубенцов вполголоса заговорил со своим ординарцем:

— Как у тебя дела? Кони в порядке?

— В порядке, — ответил Чибирев.

Его квадратное лицо было, как всегда, непроницаемо и спокойно. Однако Лубенцов достаточно знал своего ординарца, чтобы не заметить, что у того на языке вертится какой-то вопрос. И действительно, Чибирев сказал:

— Вот говорили, что у немцев совсем живот подвело. А между прочим, коров и свиней тут чёртова уйма. Это как же?

Лубенцов с интересом посмотрел на него. Видимо, этот вопрос волновал не одного только Чибирева, а и всех разведчиков. Действительно, в немецких дворах хрюкали свиньи и мычали породистые, черно-белые коровы.

— Это все не так просто, — ответил Лубенцов после краткого раздумья. — Покуда свинья ходит по белу свету, ее не едят. А резать скот немцам не разрешалось. Это мне еще один пленный рассказывал на Буге… Ну, вот и получается: взглянешь со стороны — еда, а вникнешь — не еда, а военные запасы.

Чибирев задумался, оценивая убедительность ответа. Потом сказал:

— Похоже, что так. Стало быть, немцы могли бы воевать еще лет десять. Им бы и жратвы хватило и всего… Значит, их не голод задушил и не американская бомбежка, а мы.

Да, поистине Чибирев сказал самое главное, и Лубенцов благодарно улыбнулся ему.

Лубенцов любил своего ординарца, несмотря на его чудачества. О людях Чибирев говорил полупрезрительно, с видом непререкаемого судьи, и не так просто было получить похвалу из уст этого замкнутого, многодумного солдата.

Про Лубенцова он говорил:

— Это человек.

Про Антонюка, которого не любил и втайне не уважал, он отзывался так же кратко:

— Это не человек.

Разведчики иногда посмеивались над ним, спрашивая то про одного, то про другого:

— Как ты думаешь, Чибирев, это человек или не человек?

Правда, смеяться над ним было довольно опасно. В гневе он проявлял бешеный нрав.

Оганесян начал выкликать поодиночке пленных.

Два интересных симптома сразу бросились Лубенцову в глаза. Во-первых, немцы принадлежали к различным соединениям и тыловым гарнизонам; регулярные, специальные, резервные и охранные части совершенно перемешались между собою, являя картину растерянности и паники, царившей в германской армии. Во-вторых, за несколько часов плена немцы уже успели совсем потерять свою военную выправку и превратились в то, чем они были до войны, — в чиновников, лавочников, ремесленников, рабочих, крестьян. Этим они коренным образом отличались от прежних пленных. Те и в плену оставались солдатами.

Видимо, они уже всерьез поняли, что Германия потерпела поражение. Правда, не все. Обер-фельдфебель из разбитой 25-й пехотной дивизии, Гельмут Швальбе, мрачно поблескивая сумасшедшими глазками, ответил на вопрос о перспективах войны так: