Весна - [13]
Он заиграл звонкую песню и прислушался, не взмахнут ли аисты крыльями над его головой. Но они не взмахнули. Меж тем на мост взошел один орличанин, спешивший к побитому градом полю. Качая головой, он бормотал что-то себе под нос. Услышав звуки Талеевой гуслы, он бросился к нему словно ужаленный и замахал руками:
— Ах ты неблагодарный! Пять лет мы кормим тебя словно дворового пса, а ты вон, оказывается, какой! Когда у нас сердце разрывается от страданий, ты веселишься, наигрываешь рученицу, да? Не стыдно тебе! Взгляни, у твоих ног лежат убитые птенчики, а тебе и это нипочем! Да что у тебя, сердца нет, что ли? Убирайся сейчас же с наших глаз, туда, откуда пришел! Если на рассвете ты еще будешь здесь, мы проводим тебя камнями, чтоб попомнил ты орличан!
И разгневанный старик, вырвав у слепого гуслу, что было силы хватил ею о кривую вербу.
Талей окаменел. Да так и остался сидеть, не шевелясь, до вечера, а когда над Орлицей спустилась ночь, он поднялся и начал ощупывать землю. Кусок за куском собрал он свою гуслу. Шаря по земле, он наткнулся на что-то мягкое — это был убитый градом аистенок. Слепой выпрямился, вытер рукавом глаза и пошел в поле. Отыскал свой камень, вытащил из-под него монетки, собранные за все пять лет, пересыпал их горстями в торбу и вернулся в село.
Посреди площади, где когда-то в родительскую субботу его нашла бабушка Тиша, он высыпал все, что дарили ему орличане в свои счастливые дни. В лунном свете монеты сверкнули как слезинки. Село спало глубоким сном, и слепой слышал, как время от времени вздрагивали во сне сломанные крылья Орлицы. Гуслар покинул ее с тяжело раненным сердцем, и один, без гуслы в руках, исчез во мраке, откуда пришел пять лет назад.
Перевод Е. Яхниной.
НАДЕЖДА ДЕДУШКИ БОЖИЛА
На улице разыгралась вьюга. Она замела снегом мирно спавшее село, завывая, словно одинокий пес, тоскливо и протяжно. Под ее ударами трещали ветви деревьев.
— А ну-ка, вставай да ступай себе! Полночь миновала. Тут тебе не постоялый двор. Ишь расселся у печки! Развалился, словно барин, и в голову ему не придет, что давно пора восвояси.
— Погоди, Пешо, позволь еще посидеть, пока руки согреются. Продрог я.
Дедушка Божил протянул свои старческие руки к раскрытой печке, в которой угли уже прогорели и оставалась только кучка теплой золы. Он дрожал всем телом.
Пешо приоткрыл дверь корчмы.
— Ух ты, ну и вьюга! Так и сыплет. Сугробы наметет — в человеческий рост. А в твоем дворе, дед Божил, этой ночью, пожалуй, волки в чехарду играть будут — ведь у тебя и плетня порядочного нету. Как увидишь их, хватай головню и выходи навстречу. Не бойся, волки от огня бегут, как черт от ладана.
— Да где же в моем доме огня взять, сынок? Хоть убейся, щепки не сыщешь. Нет у меня дровишек, Пеню, нету…
— И сроду не будет, коли за ум не возьмешься. Ох, и чудной же ты человек! Отчего ты ту штуку не продашь? Знаешь, сколько деньжат тебе бы за нее отсыпали!
— Не могу с ней расстаться, — сказал дедушка Божил.
— Опять свое завел! Расстаться не может. Старый, небось девять десятков за спиной, а такое плетешь, словно маленький. Всю родню схоронил — об них бы тебе и горевать, а тут пустяковина какая-то, так он, вишь, расстаться не может. На что она тебе? На тот свет, что ль, с собой унесешь? Думаешь, тебе с ней в могиле теплее будет? Гляди, вьюга какая разыгралась. Поди, продай ее завтра в Ореховице. Там в торговых рядах есть золотых дел мастер. Он как раз такие вещи покупает. И богат же он! Такому надави на глотку — изо рта золотые посыплются! Отдашь ему эту штуку, он тебе полную шапку денег насыплет. Как пройдешься по базару, да как купишь себе добрый тулуп и справные сапоги на толстой подметке, чтоб ноги не промокали! Посмотри ты на себя! Ходишь в драных царвулях, даже портянок нет, обмотал ноги каким-то рваньем. Да что там царвули, рубаха-то есть у тебя? Голое тело видать. Людей стыдно. Послушай моего совета — и заживешь, как человек. Ну, плохо ли тебе будет?
— Да нет, верно ты все говоришь, но, скажем, надумай я сейчас идти — как я по такому снегу доберусь в Ореховицу?
— По железной дороге. Для того добрые люди ее и выдумали.
— А денег где взять? Кто это пустит на чугунку без денег?
— Пустое. Денег я одолжу, только решайся. Дам взаймы левов двадцать пять. Отчего не дать? Я тебя знаю, ты на чужое не позаришься. Вернешься — отдашь. А на обратную дорогу за деньгами дело не станет — к тому времени у тебя кошель распухнет.
Дедушка Божил встал. Надел свою потертую ватную куртку с заплатами из мешковины на локтях и пошел к выходу.
— Ну, так как? — спросил Пешо, провожая его до дверей. — Завтра, живы будем, — в дорогу, а?
— Да вот поразмыслю ночку, а завтра посмотрим. Если и это отдать, что ж тогда останется у меня на белом свете?..
Вьюга поглотила сгорбленного, съежившегося от холода старика, а Пешо закрыл дверь, подпер ее топором, задул свечу и прошел в тепло натопленную комнату, где спали его домашние.
А дедушка Божил еще долго пробирался сквозь снежную бурю, пока добрел до дому. Войдя, стряхнул с себя снег. Протянув в темноте руку, ощупью добрался до печки, сел и задумался. И задремал у холодного очага. Думы, перевалив через гряду лет, перенесли его в былое. Вот он в далеком селе, над которым светит багровая луна и дует теплый осенний ветер. Идет он по улице, сворачивает к площади и, дойдя до нее, останавливается как вкопанный. Перед ним виселица из свежеоструганных бревен, а на ней человек — рослый, плечистый, с длинными усами, в серой посконной рубахе. В ногах повешенного валяется его черная шапка, а на шапке светится золотом лев — повстанческая кокарда.
