Весна - [34]

И он смог так жить? Смог быть этим счастлив?

К сожалению – нет. Сказать да, значило бы сказать не всю правду.

Он заклинал себя этими призывами, он кричал это себе, чтобы не сорваться от дрожи, шагая по нити, которую выбрал, как путь. Сказать, что и чувствовал так, означало бы лгать.

Он решил для себя – прежней жизни конец, ни дня, ни часа, ни мгновения не отдать пустым мечтам, пустым словам, бегству от главной цели. Думал, что избавится от пустоты, заключённой – он думал – в обыденности. Но пустота взошла над ним, огромная, всевластная, непреодолимая, поглощающая всё и вся, и ему так захотелось прежней суеты, бесполезности, он с жалкой радостью бежал к ним.

Спирит стремился остаться один, по-настоящему один. Без настороженных взглядов сослуживцев – он сменил несколько работ после школы, хотя нигде не задержался. Без заученных разговоров, без монотонных сценических действий, которым они предавались изо дня в день. Без врачей, персонала, больных, что похищали время и силы. Без родителей, изнуряющих своей скорбью и безнадёжными попытками вернуть его в мир здоровых. Без обрывков речей, мельтешенья прохожих и их суеты. Без яркого света. В пространстве, отгороженном от людей, шума и слепящих лучей, стенами, могучими, плотными, непроницаемыми стенами – вот где, ему верилось, он обретет покой, ровное плато, где, уходя от напряженья внутри, избавленный от нашествия Мира, он предастся поискам снов. Как музыкант, задумчиво перебирающий  струны, будет он блуждать в отпущенных на волю мыслях, без времени, без света, надеясь отыскать ту, единственную, сладостную для него струну, звучание которой приведет его в область блаженства.

Но, когда вожделённые сень тишины и покрывало сумерек опустились на него жутким безмолвием и холодом ночи, как замечталось ему о бесплодном копошении среди людей. Он говорил себе, что имеет дерзость идти один навстречу другими не определимой цели, гонимый никому более не понятными, безумными для других, побуждениями и верить в ясность своего рассудка, и сотни призраков, наполняющих одиночество, обступив со всех сторон, легко, с презрением посмеялись над его трепещущим от страха Разумом.

Он убегал из квартиры родителей днём, когда их не было дома, и ничто не мешало его упражнениям. Убегал к людям. Готовый просить пощады или прощения, отрекаться от невыполнимой цели и жить, как они. Чуждость их, спешивших мимо по улицам, сразу отрезвляла его, но он подолгу бродил там, где было светло и людно, ездил в метро, торчал у ярких витрин, ожидая времени, когда мама и папа приходили с работы, не рискуя вернуться в одиночество. Найдя в себе силы остаться один, он не предавался своим занятиям, а зажигал весь свет, включал радио или телевизор, что бы ни лилось из репродуктора или с экрана, читал всё подряд. С готовностью встречал телефонные звонки, говорил ни о чём, лишь бы оттянуть момент, когда на другом конце повесили бы трубку, говорил с людьми от него достаточно далёкими, вроде тридцатипятилетнего бугая, работавшего вместе с ним курьером в одной конторе, собиравшего марки и почти без успеха кадрившего девочек-подростков.

Он получил свою квартиру – а мысль о своём логове, которое избавило бы от присутствия родителей, позволило бы всё устроить специально для снов он лелеял несколько лет – и тогда уже находил путь к снам, постигал искусство притягивания их, подчиненное ритмам Солнца и Луны, всё казалось способствовало ему. Он намеренно отказался от того, что могло отвлекать, в его новом доме не было телевизора и телефона, он держал там лишь несколько самых необходимых книг. Справочник по психическим болезням, брошюры о лунных и звездных циклах Земли, ксерокопированные отрывки из русских и английских переводов “Ци-Гун”, ”Шива-Самхиты”, ”Йога-Даршаны”. Запрещал себе приносить любые другие тексты, чтобы они не могли занять его внимание.

И – постоянно возвращался к родителям. Не мог заставить себя остаться на ночь в своем доме и провести там – в полной свободе и защищенности, о которых мечтал! – предрассветное время, самое важное для снов. Находясь у себя, тратил дни на бесконечные хлопоты, которые, чем больше погружался в них, тем сильнее затягивали, но он с облегчением подчинялся этому. Требуя от себя упражнений, бесконечных бдений в поисках снов, он часто приходил к тому, что просто долго стоял, замерев, вцепившись в спинку стула или опершись о прикрытую дешевыми обоями стену. Не мог шелохнуться, боясь с неумолимой ясностью осознать пустоту и одиночество.

Даже, когда с далёкой весточкой от троюродного дяди к нему прибыл щенок, полулайка-полуволчонок, который наполнил его дом теплом, радостью, уютом, весельем, не-одиночеством, даже с тех пор жестокая тяжесть избранного пути не оставляла Спирита навсегда. Он уже не шёл к папе и маме, – назад – но, содрогаясь от страха и жалости к себе, прижимался к псу, охватив мохнатую шею. Так, что пустота и боль передавались даже Джеку. Джек один знал, что вынес Спирит, шедший из Реальности в никуда, как безумец. Один знал, как горько плакал Хозяин, уткнувшись в его мех. Плакал о том, что одинок и никому не нужен, кроме двоих стареющих людей, которым принес одно горе, о том, как ему тяжко и страшно, о том, как редки и капризны его блаженные минуты, и как горька выстроенная под их ожидание жизнь, о том, что никто никогда не узнает, зачем и за что он выбрал себе такую участь.