Весна - [3]

Он был недвижим, может, чуть покачивалось тело, на безжизненном, восковом лице фосфорился сиреневый отсвет. А из-под полуоткрытых век – не глаза, лишь багровые  пятна. Аня  зажмурилась. Ни за что не смотреть ещё раз. Бежать!

Но – он вдыхал. Тяжко. Свистя через нос. Его глаза возвращались из-под надлобий, чтобы коснуться  Ани. Прочь! Аня отвернулась, увидела дверь. В черноте прихожей было огромное белое пятно. Оно напряглось, зарычало в ответ на слабый Анин порыв сдвинуться с места. Аня не испугалась, нет, вопреки всему ей стало легче. Да, собака была громадной, отчего-то напомнила ей волка, да, Аня вполне сознавала, собака не даёт убежать, но её – не боялась. Она и подумать не смела – оглянуться назад.

Чувствовала, как пот течёт по ногам и  спине. И думала, сейчас уже  сюда войдёт Олег. Как-нибудь, но это же кончится.

Тихий свист или шёпот. И пёс отходил, уступал ей дорогу. Аня  решилась на взгляд. Это была боль больших, будто-бы совсем чёрных, но усталых, измученных глаз. Аня бросилась вон.

В коридоре чуть не столкнулась с Леночкой. Мимо неё, без слов, устремилась к лифту. Ворвалась в него, оттолкнув Олега, всё ещё державшего дверцы. Они, оба, вползли за ней. Медленно, как стопудовые черепахи. Но за Аней никто не бежал.

– Ну, как там? Понравилось?

– Что с тобой, Анька? Ты что?

– Поехали, ради Бога, поехали.

Олег двинул кнопку, и они стали падать вниз.

– Ты что, Аня?

– Что там стряслось?

Аня хотела сдержаться. Но не смогла, судорожно отвернулась к стене. Так хотя бы они не видели – она плачет.

Лифт спускался  безжалостно долго. Словно соревнуясь с печальными, горькими каплями, что медленно катились по её щекам. Отчего? Отчего?

Всю дорогу домой Аня не вымолвила ни слова, если не считать короткого прощания. Леночка и Олег перекинулись одной-двумя фразами. Ветер иссяк и смирился. Утих. Падал мягкий, бархатный снег. Сверкающий, как мириады белых бабочек, в  треугольниках света под склонёнными  лицами фонарей. Серебрящийся, как поля рассыпанных искр, на земле, под вознесённым ликом Луны. Аня старалась ни о чём не думать. С ужасом  представляла, как проведёт остаток ночи. Но, к удивлению, она уснула сразу, едва легла, и сон её был долгим и крепким.

**************

Ранним утром, ещё до зари, Спирит выпустил Джека. Джек летел. Вниз, сквозь все этажи. Когтями стуча по ступенькам. Швыряя прочь двери движением лап. Все до последней.

Резал грудью воздух пустынных  улиц. Всем сердцем стремясь к местам, которые несказанно любил. К блаженному островку, свободному от домов и машин, на самом краю Москвы. Но, хоронясь от людей, замирал. Не давая себя обнаружить. Во тьме так приметного – светлого.

Лишь однажды сверкнул на шоссе. За шоссе была Битца, Зюзинский лес. В небе – красной нитью восход. Истончалась Луна. Сумрак струился на снег.

Мягкий снег, нападавший  ночью. Хрустел  под ногами Джека. Взлетал у него из-под лап. Ласкал мохнатую грудь.

Мягкий, чистый, как Джек. По нему впереди уже красные, синие блёстки. Отсвет первых лучей.

Джек мчался навстречу  заре. Вдали от тропинок, лыжней. Окружённый серебристой фатой. Белый, на бегу ветер взвил его серые космы и открыл белый мех. Взметённый, будто порывом ветра. Джек мчался. Чуть клонясь, огибая кусты. Взмывая, как пух, над канавами, пнями. Опускаясь на трепет пружинящих лап. То скрываясь в облаках из снежинок, то паря между ними.

Солнце всходило над мглой. Рыжела и корчилась мгла. Джек встречал так каждое утро. Знал дорогу один. Знал – бежать только  вдали от людей. От собак, встречавших его сворным лаем. Он чуял, что был им чужим.

Джек был волком, сыном лайки и полярного белого волка. Он  остался в живых из трёх братьев один. Двое умерли здесь же, в гиблой Москве. Их убили грязь пищи, миазм нечистот, теснота. Джек  выжил. От отца унаследовал страсть к бесконечному бегу. По снегу, в ночи. Его Хозяин знал, Джек не сможет прожить без движенья. Так чуял и Джек. Он бежал так каждое утро. И каждое утро был счастлив.

Даже сегодня.

Джек не знал за собой вины.

Его Хозяин возвёл стену между собой и другими людьми, Джек был опорой этой стены. Стремления Хозяина требовали повседневного точного ритма, Джек никогда не смог бы их понять, но ритм этот был смыслом его существования. Он замечал любую промашку Спирита, долго и испуганно ворчал, углядев какую-нибудь  мелочь. Тут же исправлял сам, если мог.

Вечером Хозяин не закрыл дверь на засов. Джек  уловил – так  должно быть. Не брюзжал. Не прикоснулся к ручке засова, приделанной так, чтоб он мог брать её в пасть.

Ночью Полная Луна волновала большого белого пса, но он  лежал  на кухне, не шелохнувшись, ведая, эти часы священны. Его нос был чуток, уши трепетали в ответ на малейший шорох, он ощущал каждое дуновение Западного Ветра, струи которого  проникали через приотворенную форточку и бежали ему по загривку.

Всякому, кроме неё, кто приблизился б к распахнувшейся двери, была уготована участь быть разорванным  на  куски. Когда она  вошла, Джек даже не вздрогнул. Хозяин не закрыл дверь на засов, Джек видел, как он это сделал.

И лишь потом Джек почувствовал боль. Боль Того, кто был ему дороже всего на свете. Лапы были судорожно сведены, обратившись из мякоти в сталь, но сам он был полон смятеньем. Его резала боль, его колол стыд – он пустил в дом чужую. Она, конечно, была ему не противник – и без следа сдавленной ярости, всегда возбуждаемой приходом чужих, он вышел  на  кухню, ей давая уйти. Почуяв приказ, ещё до того, как он шелестом сорвался с губ.