Весна - [23]

Порой он даже уставал от видений.

Но проходило несколько дней без снов, и он снова хотел погрузиться в них, ждал. Ему совсем не казалось, что видения посещают его слишком часто. Его раздражало, что они появляются не тогда, когда хочется, приходят  не вовремя, и движенья и звуки вокруг разрушают их чудную власть, дразнят его, объявляясь в часы невозможные. Исчезая чуть показавшись, вызвав в нём страх, сейчас забыть обо всём, себя не помнить, выдать тем, кто вокруг, свою тайну. Потом оставляя в тоске, бросая в бессонные ночи, проводимые в попытках вернуться в сны или хотя бы представить, в какой мир он мог унестись.

Видения оборвавшиеся, едва начавшись. Лишь поманившие в мир, безграничный и восхитительный, ни на что не  похожий. И отступившие, терзая тем, что по привычке появятся нескоро. Наказывая за страх, за неготовность.

Ночью. Днём, пока родители не приходили с работы. Он старался вызвать их снова. Терзался напрасной надеждой. Воображал, пытался представить. Мучился тем, что утратил их. Каждое видение было неповторимо. Если что-то повторялось, открывалось новыми гранями, размывая частью увиденное прежде.

Однажды он  заразился игрой, вспоминая, воссоздавая мучительно  видение, показавшееся и прерванное утром. Воображая, достраивая – оно исчезло  мгновенно, он  не успел ухватить его. Мучаясь, – в раздражении он не мог усидеть на месте – мучаясь от неполноты и бесплодности своих  попыток. Но со слепым упорством не оставляя их.

И отрешился совсем. Задёрнул шторы и в потемневшей  комнате забыл включить  свет. То ходил, то садился, почти не открывая глаз, уже не разбирая, как движется, где. Полностью  поглощённый мучительной, дразнящей игрой и перемежающими её воспоминаниями – сладкими картинами странствий, тревожными – отчего-то только тревожными – картинами будничных дней. Зажмурив глаза, он двигался, как слепой, подгоняемый только своими мыслями, совершая в такт им движения –  хаотичные и бесцельные.

И помчался сквозь чёрный простор. Невероятно быстро. Пьянясь свободой и  с трудом переводя дух в короткие промедленья. Вниз и вверх, и по касательной вбок. Повторяя узоры невидимых сетей. С безумной, безудержной скоростью. Не остановимой ни волей, ни страхом. В бесконечном полёте. Или вихренье.

Весь в поту, на полу, он услышал скрежет в замке. Хотел вскочить, но тяжёлая голова закружилась. На четвереньках, мигом добрался к постели. Только б не выдать себя. Без того ждали вопросы, почему не горел свет, почему лёг в одежде в постель, подозренье в глазах. Я болен, у меня жар, врал он, помня полёт в черноте.

Их подозрительность заставляла быть всё более скрытным. Он всегда был откровенен с ними, но их непонятная тревога с некоторых пор накрепко замыкала ему уста. Он не знал, что среди родственников, правда дальних, были эпилептики, и на родителей наводили ужас его внезапная отрешённость, бурное дыхание по ночам, когда его невозможно было разбудить, потому они пытливо расспрашивали с утра, что он чувствовал, помнит ли что-нибудь. От врачей спасал только их ужас перед махиной государства, строгостью учёта и вечным клеймом больного. Родители ещё  надеялись, что он здоров.

И тогда ему –  в который раз – удалось их обмануть. Выпив  лекарства, раздевшись, он заснул, опьянённый победой. Смог вернуться и не утратить. Вечером разбудила мама, кормила, ставила градусник. Нет жара, только слабость, говорил он, на сей раз не лгав ни на йоту.

Он ослаб, но внутри затаил восторг. Смог вернуться. Его  оставили одного, в темноте. Чтобы мог купаться в воспоминаниях о движении сквозь черноту. Сне, утраченном, но возвращённом. Но что он увидел утром, по  дороге в школу, когда вдруг перехватило дыхание? Что оборвали испуг, дрожь в ногах и резкие звуки трамваев? – он переходил дорогу и убоялся  рассеяности, вызываемой снами. Был ли это полёт по невидимым сетям? Его начало? Спирит не мог вспомнить.

Что может быть отвратительней бессильных сомнений?

Спирит опять не уснул всю ночь. Возвратился ли он? Можно ли возвратиться? Прошло пару лет, и этот вопрос стал самым важным в жизни Спирита. Можно ли возвращаться в сны? Можно ли вызывать их по  своей воле?

Ведь временами  они прекращались вовсе. Наступали недели и месяцы без видений. Спирит скучал. Ждал их. Жажда снов с каждым  днем становилась  неодолимей. Вдруг Спирит замечал, как невыносимо однообразно, как серо всё вокруг. Однообразные утра. Школа – одно и то же, что нуденье  учителей, что болтовня приятелей, правда, последних становилось всё меньше. Однообразные дни. Стены дома. Прогулки по одним и тем же местам, с теми же, кого видел в школе.

Впрочем, чаще теперь он гулял один, не там, где можно  было  встретить школьных товарищей.

Столкновения с ними на улице становились только помехой. Он  убегал от тоски по снам. Они тянули назад. Он стремился уйти дальше, видеть места незнакомые и новые. Они хотели бродить только там, где привыкли. Он убегал от людей, что несли собой неуспокоенность, шум, суету, возбуждавшие тоску с новой силой. Они тащили его туда, где было людно, то в кинотеатры, то – от нечего делать – в какие-то магазины. Он хотел забыться, мечтать о снах, утонуть в плывущих под ногами улицах, раствориться, исчезнуть среди зданий, столбов, фонарей, открывающихся вдруг полос потемневшего неба. Не слышать и не  вникать в чужую речь. Они изводили своей болтовней. Гуляя с кем-нибудь, он уже не мог избавиться от неприятной скованности, тянущего чувства в груди. Спутники так мешали ему.