Вещий Олег - [50]

А тут еще предстояло объявить Урменю, что он должен оставить привычный волок, родную землю, знакомое дело не по велению собственного отца и князя, а по зову побратима. Сигурд знал законы побратимства, понимал, что в соответствии с этими неписаными законами Урмень не откажет ему в просьбе, но терзался по иной причине. Если бы княжичу-изгою выпала необходимость прибегнуть к его помощи первым, он со спокойной душой попросил бы его об ответной услуге, но получалось так, что это он первым должен был напомнить Урменю о долге побратимства. Да, он спас атаману жизнь, в глазах всей ватаги и прежде всего ее вождя его требования не могли вызвать каких-либо сомнений и пересудов, но он-то сам отлично знал, кто и ради чего расставлял силки. И это знание тяжким грузом лежало на его совести.

Но совет Олега оставался повелением конунга, и, пометавшись без сна ночь, Сигурд утром пришел к Урменю.

— Ты выглядишь озабоченным, брат, — приветствовал его атаман. — На твоем лице — печать беспокойства.

— Я и вправду в большой тревоге, брат, — вздохнул Сигурд. — Из Старой Русы ушли дружины и рати, и… Помнишь, я рассказывал тебе, что воспитанница конунга Олега спасла мою десницу?

— Дочь Вадима Храброго Неждана?

— Она осталась с малой и неопытной стражей. На волоке уже нет опасностей, начали подходить войска и… Я прошу помощи у тебя и твоих воев.

— Помощи в Старой Русе?

— Да.

— Я обязан встать и тут же отправиться вместе с тобою, брат. Но подари мне три дня. Потом мы наляжем на весла, сократим стоянки и прибудем в срок туда, куда ты укажешь. Прости, что прошу о даре.

— Я благодарен тебе.

— Эти три дня мы проведем вместе, Сигурд, — улыбнулся Урмень.

Сигурд полагал, что атамана обуяла страсть поохотиться на прощание в родных лесах, но сразу же после утренней трапезы Урмень и Одинец стали тщательно готовиться к дальней дороге, посоветовав то же самое сделать и ему.

— И не забудь надеть кольчугу под рубаху, — сказал Одинец.

После спасения княжича-изгоя он стал относиться к Сигурду по-иному. Называл его только по имени, был предупредителен и заботлив, выделял среди остальных членов ватаги, а вот улыбаться так и не научился. Он улыбался только своему вождю и другу, но столь редко, что улыбки эти можно было перечесть по пальцам.

Отправились сразу после обеда. За волоком ожидала легкая однодеревка, которой ловко управлял Одинец. К вечеру свернули в затоку, долго пробирались в камышах, пока не пристали к густо заросшему берегу. Молча выгрузили на берег немногочисленные припасы, Одинец тщательно спрятал лодку. Разобрали поклажу и в густеющих сумерках долго шли через лес вслед за Одинцом, безошибочно находившим дорогу в нехоженых пойменных дебрях. Шли молча, настороженно, и Сигурд вспомнил слова Одинца, что в этих краях и меря пошаливает, и вятичи появляются.

Так они добрались до приземистой полуземлянки, обнесенной высоким частоколом. Залаяли было цепные псы, но грубый мужской голос тут же заставил их примолкнуть, и в ответ на условный стук Одинца открылась почти неприметная калитка. — Тихо? — спросил Одинец.

— До сей поры никто не беспокоил, — ответил кряжистый старик, пропуская их. — Здрав буди, княжич.

Больше он не проронил ни слова. Провел в жилище, указал, где сложить оружие, где умыться, вздул огонь в очаге. Угощал ужином, к столу не садился, молча подавая еду и убирая опустевшие миски.

— К завтрашней заре готовь четверку добрых коней, — приказал Урмень.

Старик лишь поклонился. «Строго Урмень людей держит, — подумал Сигурд. — Оно и понятно, жизнь изгоя никто не защитит, кроме него самого».

Выехали с зарею. Долго вели лошадей в поводу по набрякшему росой густому березняку, промокли по пояс, пока выбрались на глухую заросшую тропу. Здесь сели в седла — четвертую лошадь, нагруженную поклажей, Одинец вел за собою в поводу, — ехали без остановок, порою переходя на рысь.

Эти места уже не были такими глухими. Кое-где виднелись поля, редкие селения, но всадники даже не придерживали коней, хотя и Урмень, и осторожный Одинец явно чувствовали себя уже в безопасности. К вечеру их остановила вооруженная пиками застава, но, узнав Урменя, лишь низко поклонилась ему и пропустила без вопросов. Начался совсем уж обжитой край, и к заходу солнца они въехали во двор небольшой огражденной крепким тыном усадьбы, где к ним сразу бросилась обрадованная дворня, а на скрип ворот и людской гомон из дома вышла стройная молодая женщина. Сигурд принял ее за боярышню, усмехнувшись про себя цели их поездки, но Урмень, рванувшись к ней, опустился на колени и негромко сказал дрогнувшим голосом:

— Здравствуй, светлая матушка моя.

Потом было знакомство, вручение даров, которыми была нагружена заводная лошадь, застолье на четверых, и Сигурд впервые услышал, как громко смеется его побратим.

Но больше непривычного для хмурого изгоя почти детского веселья Сигурда поразила строгая спокойная красота матери, едва достигавшей груди своего сына. Она была похожа на сестру куда больше, чем на мать, не столько потому, что была по-девичьи стройна и в черных волосах ее, выглядывающих из-под дорогого уборочья, не было заметно ни одного седого волоска, сколько по живости и непосредственности ее разговора, смеха, отношения к ним, друзьям ее сына. У Сигурда сложилось полное впечатление, что пируют они почти со своей ровесницей, о чем он и сказал Одинцу, когда шли в отведенную им опочивальню.