Вещи, которые они несли с собой - [8]

– Ты это серьезно? - поинтересовался Киова.

Доббинс пожал плечами.

– Серьезно, несерьезно!… Я ж был мальцом. В Бога я верил, факт, но мне было плевать на религию. Главное - хорошо относиться к людям, быть добрым.

– Вот это правильно, - сказал Киова.

– Заботиться о больных, всякое такое. И у меня бы хорошо получалось. Не то, что идет от головы, проповеди там или что, а просто по-человечески.

Доббинс умолк и улыбнулся старшему монаху, который чистил спусковой механизм.

– К тому же, - продолжал Доббинс, - пастора из меня бы не вышло. Пастор должен быть страшно умным. Я имею в виду, когда он говорит речь. Он должен объяснять ужасно трудные вещи - почему люди умирают, зачем Бог создал воспаление легких и прочее в этом роде. - Он покачал головой. - Для этого я не так умен. Да и религия сама по себе - я и до сих пор ненавижу в церковь ходить.

– Может, ты еще переменишься, - сказал Киова.

Генри Доббинс на секунду прикрыл глаза и засмеялся:

– Одно уж точно, классно я бы смотрелся в желтом халате. Не хуже, чем веселый монах из шайки Робин Гуда. Может, я так и поступлю. Найду где-нибудь монастырь, надену халат и буду добр к людям.

– Звучит неплохо, - одобрительно заметил Киова.

Монахи, не торопясь, чистили и смазывали пулемет. Не понимая почти ни слова, они, видимо, испытывали большое почтение к ведущейся беседе, словно понимали, что обсуждаются серьезные вещи. Младший оттирал ремень полой желтой робы.

– А ты? - спросил Доббинс.

– Что - я?

– Библию таскаешь с собой, почти никогда не ругаешься.

– Меня так воспитывали, - объяснил Киова.

– Но ты когда-нибудь… То есть, ты хоть раз думал стать пастором?

– Нет. Никогда.

Доббинс расхохотался.

– Индейский проповедник! Вот бы я посмотрел - в перьях и буйволовой накидке.

Киова лег на спину, устремил взгляд в потолок и некоторое время молчал. Потом сел и отпил из фляги.

– Пастором - нет, - сказал он, - но в церковь ходить мне нравится. Люблю сидеть внутри. Чувство как в лесу, тишина, и только какой-то звенящий звук, да и тот еле слышен.

– Ага.

– Ты никогда такого не ощущал?

– Бывало.

Киова прочистил горло и сказал:

– Нехорошо это.

– Чего?

– То, что мы здесь остановились. Нехорошо. Как бы там ни было, а все равно церковь.

Доббинс кивнул:

– Это верно.

– В церкви останавливаться нехорошо, - повторил Киова.

Монахи кончили чистить пулемет, и Генри Доббинс собрал его, стер лишнее масло, а потом вручил каждому из монахов по банке персикового компота и по плитке шоколада.

– Порядок, братва, - сказал он. - Диди мау. Ешьте.

Монахи поклонились и вышли из пагоды на яркое утреннее солнце.

Генри Доббинс сделал руками жест, как будто мыл их.

– Ты прав, - сказал он. - Единственное, что можно сделать, - это относиться к ним по-человечески. С добром, понимаешь?

На реке

Об этой истории я еще не рассказывал никому. Ни брату, ни сестре, ни родителям. Мне всегда казалось, что если тронуть ее, то это приведет лишь к неловкости, к желанию закрыть уши и оказаться подальше от говорящего - к естественной реакции человека, услыхавшего исповедь. Даже сейчас у меня при воспоминании о ней внутри все переворачивается. В течение двадцати лет я жил с этим, отталкивал от себя, старательно заглушал свой стыд, и вот теперь, записывая все в точности так, как было, я хочу избавиться от мучительных снов. Задача нелегкая. Наверно, всем свойственно представлять себе, как мы в критической ситуации, словно герои юношеских грез, примем любой вызов без колебаний, не уронив себя и не унизив собственного достоинства. Я тоже так думал летом 1968 года. Скромный герой Тим О'Брайен. Вольный стрелок. Когда ставки будут достойны мужской игры, а силы добра и зла сойдутся в открытой борьбе, я зачерпну из тайного запаса отваги, который накапливается во мне в течение всех лет жизни. Смелость, думалось мне, как наследство, отпущена нам в ограниченном размере, и если быть экономным, не тратить ее по пустякам, то на моральный капитал тоже пойдут проценты и мы решительный час встретим во всеоружии. Удобная теория. Она отмахивается от мелочной повседневной храбрости, обыденной трусости придает пристойную окраску, оправдывает прошлое и подслащает будущее.

В июне тысяча девятьсот шестьдесят восьмого, через месяц после окончания колледжа, меня призвали на войну, которую я ненавидел. Мне был двадцать один год - я был молод, наивен, но уже тогда считал войну во Вьетнаме неправильной. Лилась весьма конкретная кровь из-за каких-то непонятных причин. Я не находил ни единства цели, ни философского, ни исторического обоснования. Даже сами факты тонули в тумане истолкований: ведется ли там гражданская война, война за национальное освобождение или происходит просто агрессия? Кто начал ее, когда, зачем? Что на самом деле произошло с американским эсминцем «Мэддокс» той темной ночью в Тонкинском заливе? Был ли Хо Ши Мин коммунистической марионеткой, народным героем, тем и другим вместе или не тем и не другим? Как насчет Женевских соглашений, CEATO и холодной войны? Как насчет эффекта домино? Америка раскололась по этим и тысяче других вопросов, дебаты выплеснулись за пределы Сената на улицы, и многоопытные мужи в безукоризненно пошитых костюмах не могли преодолеть разногласий даже по основным вопросам внешней и внутренней политики. Единственное, что было несомненно тем летом, - это моральная неразбериха. Я думал тогда и продолжаю думать сейчас, что невозможно вести войну, не зная, зачем она. Знание, конечно, всегда неполно, но мне кажется, когда страна начинает войну, она должна быть убеждена в правоте и справедливости отстаиваемого дела. Ошибки неисправимы. Убитые не оживут никогда.