Весенняя песня - [2]

Он увидел ее, когда мыл в ручье кастрюлю. Эта малышка притаилась за корневищем и таращилась на него из-под взъерошенных, нависших надо лбом волос. Глазки смотрели испуганно, но с необыкновенным любопытством, они следили за каждым движением Снусмумрика.

Снусмумрик сделал вид, что ничего не замечает. Он подгреб угли в костре и срезал несколько еловых веток, чтобы было помягче сидеть. Потом достал трубку и неторопливо раскурил ее. Он пускал в ночное небо тонкие струйки дыма и ждал, когда к нему пожалует его весенняя песня.

Но песня не торопилась. Зато малышкины глаза смотрели на него не отрываясь, они восхищенно следили за всеми его действиями, и это начинало его раздражать.

Снусмумрик поднес ко рту сложенные вместе лапы и крикнул:

— Брысь!

Крошка юркнула под свой корень и, необычайно смущенная, пропищала:

— Надеюсь, я тебя не напугала? Я знаю, кто ты такой. Ты Снусмумрик.

Она забралась в ручей и стала перебираться на другой берег. Для такой крохи ручей оказался глубоковат, да и вода в нем была слишком холодная. Несколько раз ноги ее теряли опору, и она плюхалась в воду, но Снусмумрик был так рассержен, что даже не попытался ей помочь.

Наконец на берег выползло какое-то жалкое и тоненькое, как ниточка, существо, которое, стуча зубами, сказало:

— Привет! Как удачно, что я тебя повстречала.

— Привет, — холодно ответил Снусмумрик.

— Можно погреться у твоего костра? — продолжала кроха, сияя всей своей мокрой рожицей. — Подумать только, я стану одной из тех, кому хоть раз удалось посидеть у походного костра Снусмумрика. Я буду помнить об этом всю свою жизнь. — Малышка пододвинулась поближе, положила лапку на рюкзак и торжественно прошептала: — Это здесь у тебя хранится губная гармошка? Она там, внутри?

— Да, там, — сказал Снусмумрик довольно недружелюбно. Его уединение было нарушено, его песня уже не вернется — пропало все настроение. Он покусывал трубку и смотрел на стволы берез пустыми, невидящими глазами.

— Ты нисколечко мне не помешаешь! — с самым невинным видом воскликнула кроха. — Ну если б ты вдруг захотел поиграть. Ты себе даже не представляешь, как мне хочется послушать музыку. Я еще ни разу не слышала музыки. Но о тебе я слышала. И Ежик, и Кнютт, и моя мама — все они рассказывали… А Кнютт даже видел тебя! Ты ведь не знаешь… здесь так скучно… И мы так много спим…

— Но как же тебя зовут? — спросил Снусмумркк. Вечер все равно был испорчен, и он решил, что уж лучше поболтать, чем просто молчать.

— Я еще слишком маленькая, и у меня еще нет имени, — с готовностью отвечала малышка. — Меня никто об этом раньше не спрашивал. А тут вдруг появляешься ты, о котором я так много слышала и которого так хотела увидеть, и спрашиваешь, как меня зовут. А может, ты смог бы… Я хочу сказать, тебе было бы нетрудно придумать мне имя, которое было бы только моим и больше ничьим? Прямо сейчас…

Снусмумрик что-то пробормотал и надвинул на глаза шляпу. Над ручьем, взмахнув длинными, заостренными на концах крыльями, пролетела какая-то птица, и крик ее, тоскливый и протяжный, еще долго разносимся по лесу: ти-у-у, ти-у-у.

— Никогда не станешь по-настоящему свободным, если будешь чрезмерно кем-нибудь восхищаться, — неожиданно сказал Снусмумрик. — Уж я-то знаю.

— Я знаю, что ты все знаешь, — затараторила малышка, подвигаясь еще ближе к костру" — Я знаю, что ты видел все на свете. Все, что ты говоришь, все так и есть, и я всегда буду стараться стать такой же свободной, как ты. А сейчас ты идешь в Муми-дол, чтобы как следует отдохнуть и встретиться с друзьями… Ежик говорил, что когда Муми-тролль встает после зимней спячки, то он сразу начинает по тебе скучать… Правда, приятно, когда кто-нибудь ко тебе скучает и все ждет тебя и ждет?

— Я приду к нему, когда захочу! — не на шутку рассердился Снусмумрик. — Может, я еще вообще не приду. Может, я пойду совсем в другую сторону.

— Но он тогда, наверно, обидится, — сказала кроха. Она уже начала подсыхать, и оказалось, что спинка ее покрыта мягким светло-коричневым мехом. Снова потеребив рюкзак, она осторожно спросила: — А может быть, ты… Ты так много путешествовал…

— Нет, — сказал Снусмумрик. — Не сейчас. —И он с раздражением подумал: «Почему они никак не могут оставить меня в покое? Неужели они не могут понять, что я все только испорчу своей болтовней, если начну об этом рассказывать? Тогда ничего не останется, я запомню только свой собственный рассказ, если попытаюсь рассказать о своих странствиях».

Надолго воцарилось молчание, снова закричала ночная птица.

Наконец малышка поднялась и едва слышно проговорила:

— Да, конечно. Тогда я пойду домой. Пока.

— Пока, — сказал Снусмумрик. — Да, послушай-ка. Я насчет твоего имени. Тебя можно было бы назвать Ти-ти-уу. Ти-ти-уу, понимаешь, веселое и задорное начало и долгое и грустное "у" на конце.

Малышка стояла и смотрела на него не мигая, и в отблесках костра глаза ее светились, словно желтые огоньки. Она немного подумала, тихонько прошептала свое новое имя, точно пробуя его на вкус, примерилась к нему как следует и наконец, задрав мордочку к небу, провыла это свое новое, свое собственное имя, и в вое этом было столько восторга и тоски, что у Снусмумрика по спине пробежал холодок.