Весенний поток - [40]

— Григорий Иванович, ты что, очумел, что ли? Ведь это ж я... вспомнил Астрахань, Ладо, «Боярскую гостиницу», — вполголоса говорю ему, но он словно ничего не слышит.

— Надо бы мне самому как-нибудь найти этого моего тезку. Даже любопытно знать, какой такой он из себя, а то раз пять меня с ним путали, — продолжает он.

— Брось дурака валять, Григорий Иванович, я от Реввоенсовета, — еще тише говорю я.

Но Остапенко, продолжая громко рассказывать о забавном совпадении со своим тезкой, быстро сходит с террасы и, оставив меня одного, идет к калитке. Я провожаю его недоумевающим взглядом и, не зная, что мне делать, сажусь на стул. Но вот появляется Григорий Иванович. Он громко кричит через весь двор:

— Жена-а, а жена, Дарья, Даша... неси-ка сюда гвозди да молоток. Ставню надо подбить, а то вся рассохлась, гляди — развалится.

Мимо меня проходит безмолвная женщина с молотком в руках. С улицы раздаются стук, пыхтенье и бормотанье Григория Ивановича. Наконец ставня подбита и, закрывая поплотнее калитку, появляется он сам.

— Пересядь подальше, в тень от двери, — негромко говорит он и выжидательно глядит на меня.

Я осматриваюсь и говорю условную фразу:

— Ну и ветер, небось с Каспия дождь нагонит.

Лицо Остапенко светлеет, он мягко улыбается, дружески кивая мне головой.

— Говори все, только тихо. Жена от соседей улицу сторожить будет.

Рассказываю основную задачу, ради которой прибыл сюда:

— Донесений от тебя давно нет. Требуются самые подробные данные о силах «добрармии» и казачества на Северном Кавказе. Второе — в ближайшее время Красная Армия по всему фронту перейдет в наступление на белых. Для общих согласованных действий надо, чтобы все наиболее крупные повстанческие отряды, действующие в тылу неприятеля, теперь же послали своих представителей в Астрахань. Эта директива Мироныча непосредственно относится к тебе. Ты должен через кого следует довести об этом до сведения всех горских повстанческих отрядов.

— А дагестанский и святокрестовские?

— Первый уже получил директивы через кизлярских камышан, а также и из Баку, от нашего подпольного комитета, а партизаны Святого Креста связаны непосредственно с Реввоенсоветом. Там есть наши инструкторы.

— Да. Об этом слышал. Какой срок выполнения директивы?

— Самый короткий. Не позже двадцатого. На этих днях я должен вернуться в камыши.

— Постараюсь сделать что можно, — раздумчиво говорит Остапенко. — Как Мироныч?

— Здоров, шлет привет, надеется на тебя и остальных товарищей. Почему ты так долго не даешь о себе знать в Тифлис?

— Был в отъезде. Ведь я работаю здесь механиком в депо. Нас, девять человек, срочно вызвали в Минеральные Воды на работы по ремонту бронепоездов «Терский казак» и «Свободная Россия».

Остапенко с важностью продолжает, глаза его весело поблескивают:

— Это что! Я, брат, личный поезд генерала Вдовенко в порядок приводил. Семь суток с паровозом и механизмами возился.

— Это еще что за цаца?

— Кто? Вдовенко? Ого, тебе, брат, надо о нем знать непременно. Герасим Андреевич Вдовенко — генерал-лейтенант и войсковой атаман Терского войска. Штучка серьезная. Я в его поезде как во дворце был — бархат, зеркала, роскошь, а кормили...

— Лучше, чем цоцхали нашего друга?

— Кого? Ладо? Малость будет получше, — улыбается Остапенко. — Денег его превосходительство отвалил кучу за примерную работу и еще обещал мануфактурой наградить.

Придвигаюсь к нему ближе и тихо спрашиваю:

— Григорий Иванович, расскажи мне толком, как ты попал в Астрахань, как вернулся и почему у белых ты в таком доверии и почете.

— А очень просто. В Астрахань я попал из Баку на обыкновенной туркменской лодке. Меня направил туда наш подпольный кавказский комитет для связи и доклада Кирову. А в Баку приехал отсюда... Был командирован начальником военных сообщений генералом Карцевым в Азербайджан за девятью паровозами и частью деповского имущества, которые, согласно договору между Деникиным и азербайджанскими мусаватистами, белые должны были получить из Баку. Я был в числе посланных за этим добром. Понятно?

— Понятно. То-то ты быстро исчез из Астрахани.

— Я и так денька четыре пропустил. Еле отбрехался перед своим начальством. Сказал, на Мугань ездил к своим родичам и там пьянствовал это время.

— А теперь как? Не догадываются о тебе беляки?

— Пока нет. На лучшем счету. Даже другим мастеровым в пример ставят, — смеется он.

— А Ладо где?

Лицо Остапенко темнеет. Он машет рукой и тихо говорит:

— Плохо его дело. Умирает наш товарищ. У него скоротечная началась. Я имею из Тифлиса сведения, что много-много — ну, полгода — наш Ладо протянет.

Мы долго молчим, каждый про себя вспоминая о милом, хорошем Ладо.

На ночь Остапенко укладывает меня в саду и приставляет лестницу к стене соседнего амбара.

— В случае чего — по этой лестнице и прямо по крыше, там сено. Прыгай с крыши в него и беги через двор. Отворишь калитку, перейди улицу и по аллейке вниз. Там бани, церковь и сады. Ни одна собака не сыщет.

— А ты?

— А мне бежать нельзя. Если прямых улик не будет, меня начальство освободит. Никогда не поверят, что такой обласканный ими человек большевикам служит. Да ко мне, правду сказать, без шухера не доберешься... Собаку на ночь с цепи спускаю, дверь на засове держу. Поди — проберись. Сегодня у меня переспишь, а завтра я тебя на ночевку устрою. Когда ко мне идешь, сначала погляди в окно. Ежели в нем фикус в горшке стоит, не останавливайся, проходи мимо. Потом еще не забудь, когда все в порядке, днем у меня во втором окне граммофон с трубой выставлен, а ночью у ворот, под фонарем, кирпичи лежат. Если же их нет — не ходи. Утром покажу тебе еще одну премудрость, а теперь на боковую. В шесть часов в депо на работу.