Весенний поток - [37]

— На фронт! — повторяет дама. — Таких детей на фронт! Мыслимое ли дело! Господи, и когда кончится все это?

— Теперь недолго, мама. Большевики бегут, и мы скоро войдем в белокаменную Москву, — говорит прапорщик.

Я вспоминаю «Донскую волну» с ее стихами, рисунками и рассказами, и меня не удивляет, что этот юнец целиком повторяет этот, с позволения сказать, журнал.

— Надо спешить, а то еще генералы Мамонтов и Шкуро раньше нас захватят Москву, — вдруг заявляет он.

— А разве ваша бригада не с ними? — удивляюсь я.

— Не-ет! Мы первого кубанского корпуса, генерала Покровского. Наш корпус, как я уже сказал, на саратовском направлении, а Мамонтов и Шкуро на центральном.

— И надолго вы в Грозный?

— Повидаться с отцом. Он у нас больной, не встает с постели. Мишенька погостит, пробудет сутки и... назад в Екатеринодар, — с усилием говорит дама.

Но сын не замечает ее потемневшего лица. «Белокаменная Москва», чины, ордена, медали, конечно, мерещатся ему. Он совсем разболтался, начинает рассказывать всякую всячину: об Алексеевском училище, в котором учился, о каких-то неведомых мне капитанах и сотниках, о запасных частях к полученным от союзников пушкам «Кане».

Я начинаю побаиваться болтливости этого не в меру разговорившегося молодца и перевожу разговор на Владикавказ. Он вспоминает свою гимназистку и снова делается театрально грустным, страдающим влюбленным. Мать с нежностью глядит на него и тихо гладит его руку. Сестра улыбается, как бы говоря: «Не обращайте внимания, он добрый и хороший мальчик!» Я понимающе киваю ей в ответ и думаю: «Сколько же может быть лет этому «офицеру» и защитнику «единой и неделимой»?

— В июле исполнилось семнадцать, — шепчет мне дама, глядя вслед вышедшему в коридор сыну.

— Как же вы сумели прорваться сюда, ведь в Прохладной был затор из поездов? — спрашиваю моих дам.

— Это в обратном направлении, в сторону Кубани, — дама понижает голос, — отсюда посланы туда войска.

— На Кубань? Зачем же туда войска? — совершенно искренне изумляюсь я.

— А-ах, да разве ж теперь поймешь, где фронты и куда надо посылать войска! — с отчаянием в голосе отвечает дама. — Какие-то самостийники там оказались. Были все время казаками, служили царю и отечеству — и вдруг... самостийной Кубани потребовали.

— Что же это такое за самостийность?

— Не знаю, свою республику хотят, что ли. Кто их там разберет! Однако на всякий случай туда направили горцев.

— Каких горцев?

— Местных — чеченцев, осетин, кабардинцев, целую дивизию, и пушки с ними, и всякая всячина. Я сама видела их в Армавире на станции.

— Да нет, мама, горцев не туда, горцев на Киевский фронт послали, а на Кубани одни только военные училища мобилизованы против этих самостийников, — прерывает дочь.

— Может быть... может быть... Плохо я разбираюсь во всем этом. Одно только понимаю, что должен же быть конец этой ужасной войне, — сокрушенно говорит дама и начинает раскладывать на оконном столике провизию — яйца, курицу, ломтики сала, хлеб.

Дама приглашает меня покушать с ними. Через полчаса обед заканчивается одним из моих арбузов, действительно до того сочным и сладким, что я с благодарностью вспоминаю моего щедрого хозяина в Прохладной. Посреди пиршества в дверь купе постучали. В дверях — два офицера, за ними — казаки с винтовками. Офицеры оглядывают нас. У меня в руке огромный кусок арбуза, который я только что поднес ко рту. Дама с изумлением смотрит на вошедших. Девушка, что-то рассказывавшая нам, застывает со смеющимся лицом. Прапорщик встает, видя старших в чине офицеров.

Один из вошедших останавливается в дверях, другой, в капитанских погонах, еще раз оглядывает нас и коротко говорит:

— С кем имею честь?

— Прапорщик Сазонов второй Кубанской артиллерийской бригады, после производства еду из Екатеринодара в Грозный на сутки, после чего возвращаюсь обратно в бригаду для следования...

Первый офицер что-то шепчет второму. Тот кивает головой.

— ...а это моя семья, приехавшая за мною...

— Благодарю вас! Прошу извинить, мадам, за беспокойство, — и, отдав честь, офицеры уходят из купе.

— По-видимому, они и меня сочли за члена вашей семьи, — улыбаясь, говорю я и вонзаю зубы в арбузный ломоть.

— Просто видят, что едут благородные, порядочные люди, — объясняет дама.

— Ну, в таком случае я буду звать вас кузеном. Можно? — хохочет девушка.

— Третий раз осматривают пассажиров. Прямо даже надоели, — вздыхает дама.

— Нельзя иначе, мамочка, — важно говорит прапорщик.

До самого Беслана нас никто уже больше не тревожит. Неожиданный обход настолько сблизил нас, что мы едем весело, запросто, словно я действительно член их семьи и «кузен», как теперь всю дорогу называет меня девушка.

На станции Беслан мне надо пересаживаться на «передачу» — так здесь называют владикавказский поезд, прибывающий сюда к моменту прихода дальних поездов. Прощаясь, дама приглашает меня: «Если будете в Грозном, непременно заходите к нам. Будем очень рады».

Записываю их адрес. Прапорщик провожает меня до вокзала. Он долго жмет мне руку, по-мальчишески краснеет и, наконец, говорит:

— Если не трудно, передайте, пожалуйста, это письмо во Владикавказе. Адрес и фамилия указаны. Буду вам благодарен.