Весенний поток - [33]

— Тю, проклятущий. Вот сховал и не найду, — бормочет мой сосед, хватаясь за бешмет и ощупывая его углы.

Я вынимаю из бокового кармашка гимнастерки свой билет. Свет фонаря останавливается на мне. Лица офицера мне не видно, но я чувствую на себе его колючие, внимательные глаза... а может быть, мне это только кажется, но ощущение настолько неприятное, что у меня холодеют руки и спина. Компостер щелкает.

— Получите ваш билет, — механически вежливо говорит контролер.

— Вот он, окаянный, куды завалился, — облегченно говорит сосед, вытягивая из шаровар свой билет. — Под гаманец[7] закатился.

Проверив билеты, офицер, контролер и солдаты идут дальше.

— Обход. Все дезертиров ищут, — говорит кто-то с верхней полки.

— Надо бы документы проверить, а то как поймаешь дезертира, — вполголоса говорю я.

— Значит, понравились мы капитану. Доверье имеем, — смеется сосед.

— «Доверье», — машет рукой казак слева, — просто лень ему проверять; дак и то верно, разве же дезертира так поймаешь. Который с фронта бегит, так тот себе тридцать бумаг справит, одна другой краше, а который без документов, так тот разве в вагон пойдет? Тот до станицы пешаком дует або на тормозах да на товарном.

— А ты што больно знаешь, иль тоже на тормозах с фронта бегал? — раздается из темноты голос проводника.

— Всяко бывало, кислая шерсть, — пренебрежительно отвечает казак.

— Как зачал он фонарем водить да зыркать на меня глазами, я хоть и старик, а и то скажу, спужался. Вот, думаю, людей в один секунд оглядел, а с мене своего фонаря не спускает, — сказал сидевший напротив пожилой человек рабочего вида.

Ощущение томительного беспокойства покидает меня. Понимаю, что каждый из нас, находясь под светом фонаря офицера, одинаково тревожно чувствовал себя. Кроме того, понял еще, что офицер глядел на нас не столько испытующим оком, сколько ставшим для него обычным, профессиональным взглядом.

Я вспомнил Кирова и его слова: «Для разведчика главное — спокойствие, уверенность, точность. Никогда не считайте противника глупее вас, но и сами не делайте себя глупее противника». А я уже сглупил, заговорив о проверке документов. Лучше было молчать и слушать.

На рассвете подходим к большой станции Червленная. Мои соседи оживают. Несколько человек тянутся к выходу, загромождая проход.

Стоим больше часа. Среди новых пассажиров есть и молодые и средних лет люди: два перса, чеченец, кашляющий, чахоточного вида солдат, армянка, едущая в Моздок, несколько казачек, армянский священник с подстриженной бородой и большим клювоподобным носом. Вонь, табачный дым, громкая беседа, плач детей снова заполняют вагон. Мой сосед казак едет до Прохладной. Он гостил у дочки, вышедшей замуж за ново-гладковского мельника, тоже терского казака.

— Зять мой — кавалер. Два «Георгия» за германскую войну имеет, однако, как он два раза раненный и без трех пальцев руки, так его теперь не взяли. Так только, спужали трошки. Позвали в правление и говорят: «Смели задарма для гребенского полка пятьсот пудов пашаницы, а ежели откажешься, не схотишь помогать войску, так мы тебя и безрукого в полк заберем». Ну, конешно, жана его, это, значит, моя дочка, телеграмму мне в Прохладную дала. Скорей, мол, батяня, езжай. Дела важная имеется. Я и прибег, а оно вот оно што. Ну, подумали, поговорили, и Григорий Софроныч — это зять мой, мельник — сейчас прошению в отдел. Так, мол, и так. Желаю помочь своему войску и добровольно, бесплатно смелю вам пятьсот пудов пашаницы. Видали как? На фронт идтить кому ж охота, за ничто, за так себе голову подставлять? Ну, от своих теперь, конечно, ослобонился, а нас опять думки берут. А ну, как большаки возвернутся на Терек, ну что тогда скажешь? Разве им докажешь, что он с-под палки эту пашаницу молол... а? Видали как? Опять, значит, беда!

— Ну, это пустяки, — говорит, снисходительно улыбаясь, армянский священник. — Если так рассуждать, тогда и на улицу выйти нельзя. Мало ли что может случиться. Да и откуда вы взяли, что большевики вернутся? Их вон за Киев и Харьков наши погнали.

— Так-то оно, конешно, так, погнали. Однако вот здесь, возля Кизляра, в камышах их тысяч, говорят, шесть прячутся. Да за Тереком, промеж кунацких аулов, тоже тыщи три наберется... да в бурунах...

— Под Святым Крестом их до черта, все камыши ими захвачены, — хрустя соленым огурцом, вставляет один из новых пассажиров.

— В Чечне тоже, возле Шатоя, цельная дивизия их с командиром Гикало осталась. Мы их оттуда раза два с пушками ходили выбивать, не выбили, — мотая головой, вмешивается в разговор чахоточный солдат.

— Вот, вот, об этом и мы слыхали. Так вот, видали? Наши Киев берут, а большаки — опять они тут, никуда не уходили. Опять же, наши раненые казаки оттеда ворочаются, так они ж прямо говорят: вся Расея с большаками. Ну разве ж казакам одним можно всю Расею покорить? — разводит руками казак.

— Как это ты, дядя, так рассуждаешь? — покачивая головой, недовольно вмешиваюсь я.

— А что?

— Да так, больно смело и неподходяще.

— Так мы ж промеж себя гутарим, обиды никому не делаем, жандарма возле нету, а что говорим — все справди.