Весенний поток - [24]

— Ну, ты постой здеся... а я сейчас... — шепчет он и исчезает во тьме.

Ночь, тишина, мрак.

Над ухом раздается шепот Гришина:

— Идем, только тихо. У соседей третий день белые ночуют.

В темноте он нащупывает меня и осторожно тянет за собой. 

Из Бирюзяка ухожу через сутки. Матюша возвращается обратно в Яндыки, и меня сопровождает брат мужа его сестры, паренек лет семнадцати, Степка.

Сведения, имеющиеся в штабе о гарнизоне Бирюзяка, не совсем точны. Здесь расположены две роты пехоты (а не одна) георгиевского полка, две сотни терских казаков и эскадрон чеченского полка, три (а не две) полевые пушки и четыре станковых пулемета из калмыцкого отряда князя Тундутова. Четыре дня назад к Бирюзяку подходили три вооруженных пушками «вспомогательных крейсера» (бывшие нефтеналивные суда) — «Нобель», «Скобелев», «Часовой». Они привели с собой два парохода — «Мария» и «Тайфун», груженных провиантом, боеприпасами и радиостанцией с персоналом. Разгрузка пароходов еще идет, сами же «крейсера» ушли к острову Чечень, где находится их база.

Сведения ценные. Несомненно, белые после разгрома под Басами хотят взять реванш и снова, на этот раз с юга, атаковать нас. Приход флотилии, усиление гарнизона Бирюзяка и установка радиостанции — все это недаром. Надо своевременно уведомить об этом Кирова.

Гришин собирается в обратный путь. Я проверяю, хорошо ли он запомнил мое донесение в Реввоенсовет. Весело, не сбиваясь, он отвечает на все мои вопросы.

— Как «отчу наш» знаю, — хвастает Матюша. — Спервоначалу в Яндыках к Плеханову пойду, а потом, ежели нужно, то и в Астрахань, к Кирову смотаюсь.

Перед его уходом я вылезаю из подпола. Хозяин, хозяйка, Степка, старуха Домна, Матюша — все по обычаю садятся кто куда: на сундук, кровать, табуретки, и только мне, как гостю, подвигают почетный, единственный в доме, венский стул. Минуты три мы молча сидим, потом Матюша встает, все поднимаются и, поворачиваясь к образам, быстро крестятся. Гришин еле заметно усмехается и толкает меня локтем в бок. Потом все шумно, по очереди, обнимают его. Прощаясь в сенцах со мной, он говорит:

— Возвернешься назад, заходи до меня. Белорыбицы поедим, самогону выпьем, погутарим, — и исчезает за дверью.

Снова лезу в подпол. Надо мною, слышу, кричит проснувшийся ребенок, старуха Домна молится вслух. Это она оберегает Матюшу в пути. Степка шумно укладывается спать. Потом все стихает. Время тянется долго и нудно.

* * *

Уходим мы со Сгепкой задолго до рассвета. Новый проводник мал ростом, очень пуглив, притом неимоверный хвастун и враль. Его бахвальство порою смешит, а порою и злит меня.

— Я, товарищ дорогой, не гляди, что малый ростом, а я, ух, дюже какой сильный. Храбрей мене во всем Бирюзяке нету. Когда осерчаю, могу коня одною рукой удержать. А то раз подрались мы с ребятами. Их шашнадцать, а нас трое. Ну, мои два дружка было бежать... Я их срамлю: куда вы, сукины дети, стойте, мы их сейчас всех в воду покидаем. А встренулись мы с ними возле моста. Ну, мои, хочь и сробели, однако стоят. Кинулись те на нас, а я, как впереди всех был, ра-аз это Махоткину по морде — он кувырк с каблуков да прямо в воду...

— Это кто ж такой Махоткин? — интересуюсь я.

— А Ванька, Степан Ильича Махоткина сын. У них дом с петухом посередь самой улочки стоит. Самый из их лютый, вроде атамана у всех парней стоит. Да-а! За им подбегает Тришка, Прохора Косого сын. Я ему к-аа-к хрясь, а он ногами вверх — бултых в воду. Аж круги пошли. А за им Федька Тупякинский, что отец в позапрошлом годе на тюлене утонул... Ну, я...

— ...хрясь ему, а он с копыт — раз и в воду. Так, что ли? — перебиваю я его.

— Правильно. А ты откуда знаешь? — удивляется Степка, переставая отчаянно махать рукой.

— Врешь ты все, приятель.

— Не вру... вот смотри, и досе рука в мене пухлая от той драки, — показывает он мне свой довольно грязный кулак. — Шутки, что ли, двадцать пять человек одному в воду покидать, — убеждает он меня.

— Сколько, сколько? Двадцать пять? — переспрашиваю его.

— Ну да. Чуток до тридцати не хватило.

— Ох и брехун ты, Степка! Только что говорил — шестнадцать.

— А може, и шашнадцать. Что я, их считал, что ли? Мое дело было бить, а считать времю не было, — находится он. — Да ты, ежели не веришь, дядю Прохора или мою мамку спрось, они тебе все обскажут. А что я брехун, то ведь я веселый, со мной не скучно. — И вдруг, дергая меня за руку, приседает, выпучив испуганно глаза.

Полусогнувшись, сидим за кустами облезшей вербы, густо раскинувшейся вдоль реки.

— Что такое? — спрашиваю проводника.

— Люди какие-то ходют. Видать, казаки нас шукают, — побелев от страха, еле говорит Степка.

— Где? Ничего не вижу, — напрягая зрение и всматриваясь в серую даль, отвечаю я.

— Дак они ж тоже сховались. Ой, мамочки мои, что ж они с нами исделают! — шепчет Степка, втягивая в плечи скосившуюся набок голову.

Проходит минут пять. Затаив дыхание мы лежим под кустами, напряженно вглядываясь вперед. Вдруг Степка поднимается на ноги и повеселевшим голосом говорит:

— Ты не бойсь... со мной ничего не бойсь, товарищ. То ж камни по буграм валяются, — он храбро раздвигает ветки кустарника и смело шагает вперед.