Весенние зори - [15]

Тишина в избушке, слышно только, как потрескивают угли в печи. И опять мягко и печально возникает песня:

Отец сыну тут поверил, что на свете есть любовь,

Что на свете девок много, одною можно любить.

Веселый разговор, эх, развеселый разговор!..

4

Две любимые песни были у Новикова-Прибоя: «Как задумал сын жениться» и «По морям, по волнам, нынче здесь, а завтра там». Должно быть, первая напоминала ему родину, жизнь в селе до призыва на военную службу, а вторая напоминала моря, дальние плавания, товарищей-матросов. Первая песня трогала сердце печалью и жалостью, а во второй звучало буйство молодости, широкой и вольной, как морские просторы.

По морям, по волнам,

Нынче здесь, а завтра там, —

поет Силыч, окидывая сияющим взглядом ровную гладь половодья.

Мы плывем затопленными лугами мимо торчащих из воды кустов, мимо старых, по колено в воде стоящих, перекрученных дуплистых ветел; плывем на утлом долбленом челне к озеру Имарка, возле которого живет мордвин Кузьма Петрович Косов. На корме сидит Степан Максимович, гребет широким, похожим на лопату веслом. На дне челна лежат ружья, сумки с продовольствием и охотничьим припасом, чучела уток и тетеревов. Под челном тихо журчит вода. На ясном небе горит золотое солнце, и гладь половодья местами так ярко отражает солнечный свет, что больно на нее смотреть. В лицо дует влажный ветерок, морщит воду, точно набрасывает на нее затейливо сплетенные, с мелкими ячейками сети. А высоко над половодьем летают стаи уток. Такого количества дичи я еще не видел никогда. Вот так иногда на закате осеннего дня летают над московскими крышами вороньи и галочьи стаи, но здесь утиных стай — десятки. Они то сбиваются в тесные косяки, то разлетаются веером, то рассыпаются четками по голубой эмали неба.

Справа на горизонте в бирюзовой дали виднеются серые крыши какой-то мордовской деревни, а слева надвигается высокий ольховый перелесок, затуманенный розово-зеленой дымкой. Когда мы проплываем совсем близко от него, я замечаю на ветвях ольхи лопнувшие красноватые почки и проклюнувшуюся в них зелень зарождающихся листьев. Узорчатая тень ольховника покрывает челн, по нему бегут солнечные зайчики. Потом мы пробираемся кустами ивняка, осыпанными пушистыми, похожими на светло-желтых пчел цветами, и снова выплываем на простор.

— Вот и Вад, — говорит Степан Максимович.

Но так широко половодье, что я не могу понять, где стоит полая вода и где проходит река. По каким-то непонятным для меня приметам Ивашкин определяет затопленные берега и ведет челн по руслу реки, поворачивая то вправо, то влево. Впереди опять возникает ольховый перелесок, по мере того как челн приближается к нему, перелесок становится выше. Он — как остров среди моря; рядом с ним большой рыжий бугор, на котором темнеют изба, рубленый двор и плетень огорода.

— Поместье моего приятеля, — шутит Новиков-Прибой, показывая на избу. — Любопытный человек: рыболов замечательный, в молодости охотником был, а теперь этим делом бросил заниматься, но если разговор зайдет об охоте — тут он любого за пояс заткнет. Такого наговорит, что не поймешь, где правда, а где выдумка.

— На это он мастер, — соглашается Ивашкин.

— Живет как медведь в берлоге… Пасека у него хорошая, а сколько в ней ульев — никогда не скажет. Бывало, спросишь у него: «Сколько у тебя колод, Кузьма Петрович?» — «Да есть немного». — «А все-таки: штук десять будет?» — «Должно быть». — «А может, и двадцать наберется?» — «Может, и наберется». — «Ну, а если посчитать — штук сорок насчитаешь?» — «Да кто их знает, может и насчитаешь…»

Местность заметно поднимается, разлив половодья остался позади. Челн быстро скользит по узкой извилистой речке. Степан Максимович, широко загребая веслом, круто поворачивает и пристает к берегу. Мы закидываем за спины ружья, нагружаемся сумками и шагаем по едва заметной тропке к избе. Небольшая черная собака встречает нас звонким лаем. На покосившееся крыльцо из низенькой двери вылезает высокий человек с черной бородой. Он стоит неподвижно, внимательно и настороженно смотрит на нас.

— Бывай здоров, Кузьма Петрович, — говорит ему Новиков-Прибой. — Узнаешь?

— Ляксей Силыч! — всплескивает руками мордвин. — Когда приехал? — И, сунувшись в дверь, кричит: — Самовар готовьте!

Утренние и вечерние зори, ласковые солнечные дни, призывное кряканье подсадной утки, сиплые голоса селезней, гулкие выстрелы и здесь наполняют наши дни охотничьей страстью и ощущением радости жизни. Мы встаем в два часа ночи, выпиваем по кружке молока и отправляемся на охоту. Возвращаемся в десять-одиннадцать часов утра, обедаем и спим. Новиков-Прибой ложится возле стога на солнечном припеке и мгновенно засыпает. Я завидую этой его способности: в любом положении, в любой час дня и ночи стоит только ему прилечь — и он уже спит. Просыпается он отдохнувшим и бодрым, опять готовым без устали шагать по болотам или чутко сидеть в шалаше. Он не пропускает ни одной утренней и вечерней зари, но я иногда не хожу на охоту, разговариваю с Косовым, слушаю его рассказы о стародавней и теперешней жизни. С любопытством приглядываюсь к этому лесному человеку. Он напоминает мне лося: такой же осторожный, сухой, сильный и ловкий. Огромные кисти его рук похожи на лопаты, корявые пальцы грубы и темны, как сучки дуба. Веет от него чем-то давно ушедшим в прошлое.