Весенние грозы - [8]

— Вот это хорошо, — полюбовался Печаткин. — Только труд делает человека истинно благородным… Ей-богу, отлично!

Скромный Петр Афонасьевич даже сконфузился от этих похвал. Он, напротив, всегда тщательно скрывал свое рыбачье ремесло, считая его унизительным для чиновника. Яков Семеныч отнесся почему-го недоверчиво к новому знакомому и упорно молчал. Но Григорий Иваныч подсел к нему и заговорил:

— Вы, вероятно, в военной службе были?

— Случалось… Блаженныя памяти Николаю I прослужил тридцать пять лет.

— Уважаю таких старцев, убеленных благообразной сединой, — добродушно басил Григорий Иваныч, хлопая старика по плечу. — По-моему, кто дожил до такой бодрой старости, тот не может быть дурным человеком… Извините, я говорю всё прямо. Позвольте покурить из вашей трубочки, Яков Семеныч…

Из вежливости Клепиков хотел закончить свою работу, но Печаткин настоял, что для него именно этого-то и не нужно делать. Напротив, он очень заинтересовался. Собственно, и работа была несложная. Бралась проволока, оттачивалась с одного конца острым жалом, потом обрубалась на особой наковаленке, затем тупой конец на той же наковаленке загибался в петлю, и получался крюк. Привычная работа шла быстро, и Печаткин полюбовался на нехитрое мастерство. Затем он подробно осмотрел все рыболовные снасти: «подолы» для стерлядей, витили, мережки, сети, кибасья, поплавки из осокорей и т. д. Всё это было развешано по стенам в самом строгом порядке.

— А вот в Америке, там уже давно искусственным путем разводят рыбу, — рассказывал Печаткин, посасывая трубочку. — По-ученому это называется писцекультурой… Очень выгодная штука. Рыбы получается в десять раз больше. Рыбопромышленники арендуют озера и реки, устраивают садки, питомники и вообще заводят правильное хозяйство. У нас, извините, рыбу только истребляют, а ведь она требует такого же правильного хозяйства, как пчела, шелковичный червь, баран, корова или лошадь. Лиха беда, что мы ничего не знаем и не умеем взяться…

Он подробно рассказал, как ведется дело в Америке, и старые рыбаки могли только ахать. Вообще, Печаткин сразу подавил их своей ученостью. Говорил он степенно, не торопясь, точно сам везде был и всё видел собственными глазами. Но, разговаривая о рыбе, Печаткин незаметно перешел к своим шервожским делам и пошел чертить: тот — дурак, этот — шарлатан, третий — межеумок. Всех по пальцам перебрал, и всем досталось на орехи. Скромный Петр Афонасьевич весь съежился, слушая эти смелые речи, хотя оно, конечно, ежели рассудить правильно… Да нет, не нашего ума дело.

— Горд я — вот главная причина, — продолжал Печаткин, закручивая свои рыжие усы. — Конечно, я маленький человек, но свою честь отлично понимаю и никому не позволю наступить себе на ногу… Уж извините!..

— Не мало с твоей честью-то горя напринимались, — ответила из другой комнаты Анна Николаевна, любившая вмешиваться в чужие разговоры. — Честь — это хорошо тому, у кого детей нет да денег много, а бедному человеку честь-то и не по чину в другой раз…

— Женщина, умолкни!.. — ворчал Григорий Иваныч, улыбаясь добродушной улыбкой. — И у зверя есть своя честь… Оскорбленный медведь поднимается на задние лапы и грудью идет на врага. А маленькому человеку вот как нужно беречь свою честь…

Никто не обратил внимания, как в мастерскую пробралась маленькая Катя и с жадным вниманием прислушивалась к разговору. Здесь еще в первый раз раздавались незнакомые слова, и её детское сердце по уверенному спокойному тону гостя верило, что именно он прав. Девочка инстинктивно всё подходила ближе и ближе к Григорию Иванычу, пока не очутилась у него на коленях. Он разглаживал её волосы своей большой сильной рукой, принимая, вероятно, за Любу, а потом с удивлением проговорил:

— Откуда взялась эта птица?..

— Я - Катя…

— Катя? А знаешь, кто была Екатерина великомученица, имя которой ты носишь?

Печаткин очень хорошо рассказал житие святой, а Катя всё время смотрела с изумлением ему прямо в рот, как это делают маленькие дети. Григорий Иваныч так хорошо рассказывал, что у неё навернулись даже слезы на глазах.

— Большая будешь — всё узнаешь, — закончил Печаткин, гладя детскую головку. — У меня вот две таких маленьких женщины есть…

— Ну и башка! — проговорил Петр Афонасьевич, когда Печаткины ушли домой. — Всё-то он знает… И как говорит: точно по печатному. Вот это человек… В самом деле — башка. Маленький человек, а всё-таки не тронь меня…

— Ты-то молчал бы лучше, — ворчала Марфа Даниловна. — В гимназию побоялся итти, а туда же…

— Нет, и мы тоже понимаем… да, Григорий-то Иваныч правду как ножом режет. Спроси хоть у Якова Семеныча…

— Правда-то правда, да только и правда хороша ко времени, а ум без разума беда… Спроси-ка Анну Николаевну, чего они не напринимались с своим благоверным: и в Москве жили, и в Казани, и в Саратове. Одни переезды чего стоят с семьей-то, а всё гордость гонит… Здесь они шестой год, а Григорий Иваныч уже шестое место занимает.

— Большому кораблю большое и плавание… А я, знаешь, согласен с ним.

— Ты?!.

— Да, я… А ты как бы думала?.. Он говорит, а я всё понимаю. И знаешь что?.. Я ведь тоже не дурак… Хе-хе! Всё могу понимать… Такой маленький чиновник почтовый — и вдруг всё понимаю. Ты-то вот только ничего не замечала…