Весенние грозы - [4]

К вечернему чаю прибрел дядя Марфы Даниловны, старик Яков Семеныч. Это был николаевский служака, имевший пряжку за беспорочную тридцатипятилетнюю службу. Он летом вместе с Петром Афонасьевичем уезжал на рыбную ловлю, а по зимам приходил поболтать всё о том же. Присядет к печке, заложит ногу на ногу, закурит свою коротенькую трубочку-носогрейку и без конца ведет тихую степенную речь о разных разностях. Старик любил политику по старой памяти, а Петр Афонасьевич приносил с почты газеты. Сейчас Марфа Даниловна была, пожалуй, и не рада старику, потому что он был против поступления Сережи в гимназию. У Марфы Даниловны даже вышло несколько схваток из-за образования детей, хотя Яков Семеныч и не отрицал необходимости образования вообще. Но как-то выходило так, что, пожалуй, можно и без образования, — не всем же ученым на свете жить.

— Хорошо ему так-то говорить, когда одной ногой в гробу стоит… — ворчала Марфа Даниловна. — А молодым ведь жить-то придется… Не прежняя пора, когда и без образования молено было перебиться.

Старик пришел, снял свою заношенную шинель в передней, прокашлялся и занял свое место за чайным столом.

— А мы, дядя, в гимназию с Сережкой поступили, — весело объяснял Петр Афонасьевич, подмигивая.

— Что же, дело хорошее… — уклончиво ответил старик.

— Уж, конечно, хорошее… — задорно вмешалась Марфа Даниловна. — Нынче без образования человеку вся цена расколотый грош. Мы-то свое прожили, а у детей впереди всё… Трудненько, конечно, нам будет первое время, ну, бог даст, справимся…

— Да, надо в гимназии восемь лет вытянуть… — говорил старик, посасывая свою трубочку. — Да и с одной гимназией далеко не уедешь… Дальше, пожалуй, потянет. Придется еще накинуть годиков пять…

— Мы дальше-то не загадываем, дядя, а только вот гимназию… — заметил Петр Афонасьевич, чтобы поддержать жену. — За битого двух небитых дают, дядя…

— Да ведь я ничего не говорю, — оправдывался старик. — Что же, выучится Сережка и жалованье будет большое получать… Дай бог!.. А то, может, военным захочет быть — везде скатертью дорога.

— Нет, он в военные не пойдет, — сказала Марфа Даниловна. — Плохое это дело быть военным…

— Всё от человека, матушка: хороший везде хорош. Конечно, в военной службе такого жалованья не дадут, зато почету больше. Каждый солдат честь отдает…

— Бог с ней, с вашей военной честью. Мы люди простые…

Старик улыбнулся, набил новую трубочку и замолчал.

— Пусть будет Сережка доктором, — заговорил Петр Афонасьевич. — Доктора, как попы, с живого и с мертвого берут… Самое занятие подходящее. Вон шурин, Павел Данилыч, как поживает…

При этом напоминании о брате Марфа Даниловна опять поморщилась. Она не любила брата, который забыл своих. Выбился в люди и никого знать не хочет. Конечно, он живет богато, а всё-таки свою родню забывать нехорошо. И сунуло Петра Афонасьевича вспоминать его.

— Да, Павел Данилыч… — повторил старик, попыхивая трубочкой. — Что же, отлично живет… Свои лошади, дом — полная чаша, женился на богатой… А только я так думаю, что и бедным тоже нужно жить… Не всем быть богатым да ученым… т.-е. оно не мешает… гм… а только надо привычку иметь ко всему. Как же… Павел-то Данилыч побольше трех тысяч в год получит, а сам кругом в долгу. За богатыми тянется…

— Не наше дело чужие дела разбирать, — уклончиво заметила Марфа Даниловна. — У Павла Данилыча свое, у нас свое… А я Сережу по судейской части пущу. Доктору страшно в другой раз, когда резать живого человека придется, а судейский знает свои бумаги… Я знаю одного члена суда: очень хорошо живут.

— Хорошо и судейским, — на всё соглашался старик. — А нет лучше нашего с тобой ремесла, Петр Афонасьевич: заберемся летом в Курью и знать ничего не хотим… Воздух один чего стоит, а матушка Лача разливается зеркало зеркалом. Утром встанешь: вода дымится, по заводям уточки крякают, рыбка плещется… Бог даст день — даст и хлеб. Нет этого лучше, когда человек кормится от своих трудов праведных. Прямо сказано: в поте лица снеси хлеб твой.

— Вот ужо крючья будем налаживать, дядя, — заговорил Петр Афонасьевич, возбужденный этим воспоминанием о своем ремесле. — У нас с тобой свое ремесло. Только бы зиму избыть.

— Живы будем — избудем.

Разговор принял другое направление, точно всем сразу сделалось легче. Петр Афонасьевич достал графинчик с водкой, появились домашнего соленья огурцы и рыжики. Яков Семеныч подтянулся, крякнул и поздравил с новоиспеченным гимназистом.

— В старину так говорили: вспоить, вскормить, на коня посадить… — говорил он, выпивая первую рюмку. — А куда Сережа поедет на своем коне — дело уж его. Я-то по-стариковски, жалеючи вас, говорю… трудненько будет… да. Ну, да ничего, бог труды любит.

Ужинать старик не остался, несмотря на все уговоры, и Марфа Даниловна была рада, что он ушел. Она любила дядю и во всех трудных случаях жизни советовалась с ним, но сейчас он был лишним. Петр Афонасьевич чувствовал это и надулся на жену. Нужно заметить, что он немного побаивался её и находился в известном подчинении, но сейчас чувствовал себя обиженным за старика. Ну, что ж из того, что старик и поворчит, — их же жалеючи… Старая военная косточка.