Веселый мудрец. Юмористические повести - [102]

Аисты летели к себе в гнезда, летели, как всегда, мимо Дикулич.

«Аистам лучше, — посмотрев вслед птицам, подумал Нестерко. — Не понравилось, обидели — взяли да и улетели всей семьей в другую деревню. Свободная птица…»

Он сделал несколько шагов по дороге, мечтательно поглядел на красных от закатного солнца длинношеих птиц и подумал:

«Авось доживу, когда у нас снова аисты селиться начнут».

ГЛАВА ВТОРАЯ УЗЕЛОК

Эх, горе да беда — не знать бы их никогда.

Белорусская пословица

Хата Нестерка стояла на околице Дикулич. Старая, гнилая, она стояла-то, казалось, только потому, что не знала, на какой бок повалиться. У Нестерка — шутка ли! — шестеро детей, сам — седьмой. Где уж тут о новой хате думать!

На панщине, в поле, одному кормильцу спину гнуть — все разно что ложкой реку вычерпывать: семерых не прокормишь, а сам как в поле на землю свалишься, так и не встанешь. А в хате ребятишки гвалтуют — есть просят. Марися, дочка старшая, за мать трудится: и на грядках, и по дому, и холстины прядет, случается в лес ходит за дровами. Печенка Нестерка от панщины освободил — за это нужно было пану два раза в год деньги приносить. Пан свою выгоду понял: Нестерко мужик мозговитый, выгоднее его на заработки посылать, чем в поле. Побродит, походит, а домой явится: родное гнездо, да птенцы в нем мал мала меньше.

Вот Нестерку и приходилось зарабатывать не горбом, а все больше умом да хитростью. Хорошо еще — Марися подросла, хоть десяток лет всего, а помогает. Одному бы не выдюжить, не молодой ведь уже.

«Видно, порешил Печенка от меня избавиться и детей погубить, — думал Нестерко, шагая к хате. — Паны дерутся — у мужиков чубы трясутся, паны смеются — у мужиков слезы льются, так искони заведено. Кабы знать, что этим щенком-легашом все закончится! А чует сердце — следом придумает Трясун еще погань какую-нибудь».

Марися сразу подметила, что у отца горе. Спросила тихо:

— Опять, тата, пан службу надумал?

Нестерко свитку скинул, сел на лавку. Самой младшенькой — Янусе — льняные кудряшки пригладил: всегда ее больше всех жалел: матери не знала, отца видит редко…

— Шла, Марисенька, беда мимо, да к нам своротила. К лиху нам не привыкать, но Печенка такой узелок завязал, что не ведаю, как распутывать будем.

И рассказал Нестерко про панские затеи.

— Вы же сами говорили, что при панах без хитрости не проживешь, — ответила Марися. — Была бы догадка — все будет гладко. Выдюжим, тата, ты покрепче узелки распутывал.

И начала Марися готовить торбу в дальний путь. Собирает, отца успокаивает:

— Все будет ладно, тата.

— Ты у меня настоящая мужицкая дочка, — обнял Марисю Нестерко. — Хозяйка на все руки. Не впервой хату и ребят на тебя оставляю, а все сердце щиплет: как бы беды без меня не случилось. Ну, да авось обойдется… Не забывай, с меньшими по-матерински поступай. Помни, от ласкового слова в хате светлее. И последний мой завет: никому первая не говори «добрый день» и никому первая не желай «хорошей работы».

Марися удивилась, руки опустила:

— Чему ж вы меня учите, тата?

— Где ж твоя догадка, дочка? — в тон ей отозвался Нестерко.

Голубые глаза Марией улыбнулись:

Не разумею вашего завета, тата. Опять, верно, бывальщина какая-нибудь.

— Верно, бывальщина. — Нестерко заглянул в торбу, переложил в ней что-то. — Завет этот дедовский. Дед мой моему тате его оставил, когда помирал. «Желаю, — сказал дед, — чтоб тебе жилось хорошо, чтоб у мужиков ты уважением пользовался, чтоб на белом свете о тебе только хорошие слова говорили». — «Что ж мне для этого сделать нужно?» — спрашивает мой тата. А дед отвечает: «Никому никогда первый не говори «добрый день» и никому никогда не желай первый «хорошей работы». Подивился мой тата этому завету, вот как ты, Марисенька, сейчас. Но стал выполнять его. Так и жить стал: никому первый не кланяется, на поле приходит — ждет, когда соседи ему первые пожелают «хорошей работы».

— Чем же это обернулось? — спросила Марися.

— Начали про тату говорить худое. Пана, мол, из себя корчит. Соседи здороваться перестали. Девушки танцевать не хотят с ним. Мужики мимо шагают, словно перед ними не человек, а место пустое. Жить тате стало невмоготу. Пошел он к слепцу гусляру, деду мудрому, жизнью ученому. «Не мог отец сыну худого посоветовать, — сказал гусляр. — Ума ты к завету не приложил, уразумел его не так. Родитель тебе вот что завещал: ежели раньше всех станешь в поле выходить, то все, кто потом придет, будут первые с тобой здороваться и желать тебе «хорошей работы». Вот как». Начал отец с того дня приходить в поле первым, а уходить последним. Трудился так, что любо-дорого смотреть на него было. Лучшим работником на селе стал, потому завет выполнял свято… Поняла, Марисенька?

— Так я же все вокруг хаты верчусь… Пахать-сеять не учена.

— Что ж, люди не видят, как ты работу любишь? — обнял дочку Нестерко. — Ты у меня, как добрый хлопец! Да еще и хлопец не каждый сумеет с тобой потягаться!

Когда отец и дочери вышли на порог хаты, то на улице уже густели сумерки.

— Куда вы, тата, на ночь глядя? — прижалась к отцу Марися. — Может, до утра обождете?

— Уходит день, не привяжешь за плетень, — вздохнул Нестерко. — Срок мне дан невеликий. Торопиться надо. За ночь я до горелой ракиты дойду — там, глядишь, попутный воз попадется. С утра пораньше езды больше.