Веселыми и светлыми глазами - [33]

Элла Вадимовна, наверное, тоже ждала, все движения ее были нервными, резкими, и лишь когда прошло часа полтора, она сказала Кольке раздраженно:

— Пойдем на вызов. — И в этих ее словах тоже чувствовалось раздраженное, недосказанное: «Пойдем одни, больше ждать не будем».

Вернулись они только к вечеру. Казика в мастерской не было. Не пришел он и на следующий день.

Утром, едва Колька вошел в проходную, сразу понял: Казик не ночевал дома. Лицо у матери Казика было именно таким, каким бывает оно у человека, который не спал ночь: осунувшееся, пожелтевшее, с тусклым восковым налетом. Она шагнула навстречу.

— У тебя ночевал? — Колька молча отрицательно покачал головой. — А где?

— Не знаю.

— А где же он, где? — воскликнула она. — Ты все знаешь, все! Одна шайка-лейка! Где он, отвечай!

— Я его не видел. Он мне не говорил.

— Вот возьму да как дам тебе. Всю душу вытрясу.

— Не знаю, — повторил Колька. — Я же сказал, не знаю!

И она села на табурет, уронив на колени увядшие руки.

— Сбежал… Он тебе ничего не говорил? Ничего такого?

— Нет.

— Может быть, ты забыл. Он говорил, а ты забыл. Вспомни!

Колька не ответил. Столько было скорби в ее голосе, столько тоски, что он не решился сказать ей «нет».

— Ну пусть только придет, сорванец! Пусть придет, я ему покажу, он у меня узнает! — И она заплакала. — Что, бить вас, да? Деру вам дать? Так в таком-то возрасте драть стыдно, самой себя стыдно. А что с вами делать, безотцовщина!.. Все ты знаешь, а вот молчишь!

— Не знаю, — отчего-то очень смутившись и покраснев, пробурчал Колька.

Он не мог даже предположить, куда исчез Казик. Ведь в военкомате теперь все хорошо знали его, и туда он пойти не мог. И потом должен был хотя что-то сказать Кольке. Где он?

Казик не пришел ни на третий, ни в последующие дни. Проснувшись утром, Колька сразу же думал о том, вернулся Казик или нет. Для него было настоящим наказанием появляться в проходной, где дежурила мать Казика. Едва Колька приоткрывал дверь, она вся подавалась навстречу, молча спрашивая глазами: «Ну что, что?» И Колька, потупившись, поспешно пробегал мимо.

С уходом Казика работы у Кольки заметно прибавилось. И хотя увеличили пайку хлеба, которую выдавали на рабочую карточку, и Колька немного пооправился и окреп, но к концу смены он уставал так, что едва волочил ноги. А надо было еще после работы, как всегда, зайти в магазин, выстоять там длинную очередь, выкупить продукты, потом приготовить хоть какой-то немудреный ужин, помыть посуду, постирать; да мало ли еще наберется всяких домашних дел, которые тоже необходимо успеть сделать. И поэтому Колька всегда торопился. В последние дни пустили трамвай, на котором можно было доехать почти до дому. От проходной до остановки Колька всегда бежал, тем самым стараясь сэкономить хоть одну лишнюю минуту. Так было и на этот раз.

На остановке колыхалась огромная толпа, — наверное, трамвая давно не было. Еще не все было налажено в путейной службе, часто случались неполадки. Но обычно в таких случаях народ шел по путям и передние сообщали тем, кто стоял на остановках, что трамвая не будет; и тогда от остановки, как от промежуточного этапа на пешеходном кроссе, торопливо устремлялась группа людей; самые быстроходные из них, оторвавшись от общей массы, несли весть на последующие остановки. А если была просто задержка, то на остановке собиралась вот такая нервная молчаливая толпа.

Едва трамвай появился из-за поворота, все задвигались, зашумели. Еще издали было видно, что трамвай переполнен, на всех подножках темными гроздьями висят люди, и казалось, что именно поэтому вагон идет натужно медленно, покачиваясь, похрустывая.

Колька забежал несколько вперед, стал перед толпой, чтобы первым встретить трамвай, а потом впритык бежать за ним, иначе к нему в такой толкучке не подберешься. Лишь только трамвай остановился, Кольку прижали к вагону. Он сумел просунуть руку вдоль стенки вагона, под тех, что стояли на подножке, нащупал поручень. Потом торопливо ловил ногой подножку, не находил и, когда вагон тронулся, побежал рядом с ним, подпрыгнул, встал кому-то на ногу.

На подножке висели в основном мальчишки, Колькины ровесники. Они косо недружелюбно посматривали на Кольку: всех шокировало его пальто, этот воротник шалью, рыжий мех, который был виден за отворотами.

Трамвай, скрипя колесами, стал подниматься на большой мост, и мальчишки рядом с Колькой настороженно притихли. Там, на самом горбу моста, где трамвай обычно шел так тихо, что его можно было обогнать, идя быстрым шагом, стоял дядька-постовой, который иногда срывал с зазевавшихся шапки — потом надо было идти и канючить, чтобы он вернул. Мальчишки уже видели дядьку, который, прислонясь спиной к перилам моста, вроде бы спокойно и совершенно равнодушно смотрел на приближающийся трамвай. Но мальчишки были начеку, они знали, что это равнодушие ничего не значит, в два прыжка он может оказаться у трамвая, и тогда держись. Уж если шапку не сдернет, то хлестнет рукавицей. Дядька делал это из хороших побуждений, чтобы они не ездили на подножках. Но ведь как-то ехать надо, а в вагон не войти.

Дядька отделился от перил. Но трамвай догнало несколько грузовиков. В открытых кузовах, пригнувшись, спинами против ветра, сидели солдаты и парни в гражданском — новобранцы. Какое-то время, прикрыв трамвай, грузовики шли рядом; прибавляя скорость, один за другим стали уходить вперед. Дядька теперь остался позади, и мальчишки на подножках заулюлюкали, замахали ему шапками, засвистели. Новобранцы, добродушно и понимающе улыбаясь, смотрели на них.