Веселые будни - [21]

- Здравствуйте, - говорит Люба.

«А осмеливаюсь спросить о дражайшем здравии и благоденствии m-lle Армяш-де-Терракот»? - продолжает он балаганить.

- Здорова и вам кланяется, - отвечает Люба.

«Тронут… двинут… могу сказать - опрокинут», - и, перекувырнувшись ногами кверху, Володя падает на пол.

Тут в дело вмешался Ральфик, примчавшийся, как угорелый, на этот шум. Володькины ноги дрыгали еще в воздухе, как он, подпрыгнув, ловко вцепился в края его «пьедесталов» и казенному имуществу грозила крутая беда.

Ну, нахохотались же мы и надурачились, что называется вволю, пока не вспомнили про фотографию; чуть-чуть опять не забыли!

Володя сделал несколько снимков в разных позах: и нас с Любой вдвоем, и с Ральфом втроем, и порознь всех троих. Увидим, удачно ли выйдет. С ними еще что-то нужно делать, проявлять как-то, и то еще не сразу верно получится, a сперва на стекле все будет вверх ногами. Ну, да это глупости, посмотреть все-таки можно: только перевернуть пластинку, - и ноги окажутся внизу, a голова там, где ей полагается.

После обеда Володя скоро сократился вместе с дядей Колей, который тоже y нас обедал. Бедный дядя мой что-то притих, кажется y него на душе кошки скребут; мамуся говорила, что, быть может, его скоро возьмут на войну, тогда ему придется уехать и оставить Володю одного. Конечно, он не трусит и противных япошек с радостью поколотит, но мамуся говорила, что он страшно огорчен разлукой с Володей. Подумайте только, ведь y бедного дяди умерла жена и его первый старший сын Саша, один только единственный Володя и остался, еще бы душа не болела! Бедный дядюшка! Мне так за него грустно сделалось, что и дурачиться охота пропала; уселись мы с Любой тихо и чинно в моей комнате на диванчик и стали беседовать.

Люблю я свою комнатку - маленькая, уютная, особенно когда фонарик зажгут, - он такой голубовато-зеленый, аквамариновый, и свет от него мягкий, точно лунные лучи, - a вы ведь знаете, как я луну люблю; при ней все точно в сказке, такое таинственное и будто колышется; красиво. A на душе и хорошо, и чуть-чуть жутко!

И припомнилась мне настоящая луна, которая это лето так славно светила нам в лесу, когда мы елку устраивали. Припомнила и стала Любе рассказывать и про это, и про все вообще. Вспомнила своего доброго, славного «рыцаря» Митю, своего милого «пеклеванного» мальчика, как он всегда угождал мне, как любил меня. Рассказала Любе и про шишку, которую я себе набила, и как Митя ею огорчен был и, чтобы хоть сколько-нибудь меня утешить, ежедневно таскал мне «миньон» от своей тетки, и как она застала его и назвала вором. Бедный, бедный мальчик, такой честный, такой правдивый и вдруг - «вор», и это из-за меня! Сказала я ей, как он просил меня выйти за него замуж, и я обещала, потому что он так плакал, так плакал и иначе никогда не перестал бы.

«Так ты, значит, решила замуж выходит?» - говорит Люба.

- Да я и не знаю… Если обещала… Ведь нечестно… Он так любит меня!..

«А если другой тебя также полюбит и тоже плакать будет?»

- Зачем? Нет, верно не полюбит, a то… Я не знаю…

«А я тебе говорю, что непременно полюбит, потому ты ужасно хорошенькая, это все говорят. Да вот наш Саша, - ты ему страшно нравишься, он тебе даже стихи посвятил и теперь журнал еженедельный издает в твою честь. Я уходила, смотрю, сидит, корпит, каракульки выводит. Хотела посмотреть, не показал. Завтра, верно, сам принесет.

Ну, Саша, то ерунда, не считается, но что, если и правда меня три, четыре, десять человек полюбят, и все плакать станут? Ведь не за десять же человек выходить?..

A ну, их совсем! Вот нашла о чем думать! Ведь это выйдет, что я записываю воспоминания о будущем, a не о прошлом.

Уф, устала! Вот расписалась!

Новенькая. - Карлик и великан. - Сашин журнал.

Сегодня к нам привели, наконец, новенькую. Мы думали, она экзаменоваться будет, да нет, она экзамен уже выдержала раньше в том городе, где её папа служил, a как его сюда перевели, ну, и ее в нашу гимназию пристроили, благо вакансия нашлась.

Сидим мы на русском уроке и пишем все ту же несчастную «Малороссию», которую я тогда не знала. Только этот раз я ее на зубок выучила и говорить и писать. Так строчим мы. Вдруг дверь сама собой открывается, точно по волшебству, потому что через стекло выше ручки не видать, чтобы ее кто-нибудь отворял, - распахивается и входит классная дама пятого A, a с ней новенькая.

Новенькой-то и Бог велел быть ниже ручки, на то она и седьмушка, - ну, a Шарлотте Карловне можно бы и успеть уже подрасти, так как ей лет пятьдесят верно будет; да вот не успела, так коротышечкой и осталась. Ужасно y неё вид потешный: ножки коротенькие, - кажется, будто она на коленях ходит, зато голова и руки! - ничего себе, почтенные, a голос - по-моему y нашего швейцара Андрея много приятнее будет, и манеры покрасивее, да и руками он меньше размахивает. Не любят её в гимназии: злющая-презлющая, во все классы нос сует.

A новенькая миленькая, фамилия её Пыльнева, хорошенькая, и вид y неё такой святой.

Пока мы свою «Малороссию» дописывали, Шарлотта Карловна с «Женюрочкой» пошепталась, сдала ей новенькую, попрыгала-попрыгала перед дверью, уцепилась, наконец, за ручку и исчезла. Ужасно смешная!