Веселие Руси - [4]

Когда его фигура, имеющая под мышкой картонную папочку с тесемками, появлялась из-за угла, подруги каменели и Виталенькина любовь цедила сквозь зубы:

— Тащится!

А ведь он был очень робкий. Он подходил и говорил:

— Стоите?

— Стоим, — отвечали подруги, начиная шептаться и хихикать. И бросали на влюбленного косые взгляды.

— Ну, я пошел, — говорил он.

И уходил, проводя бессонные ночи.

Он утром спрашивал сестру:

— Как ты думаешь, меня мог бы кто-нибудь полюбить?

— Мог бы, мог бы, — отвечала сестра, мажа свою собачью физиономию ланолиновым кремом и распутывая бигуди. — Мог бы, если б ты смог бы.

— Ну, я пошел, — вздыхая, говорил Виталенька и отправлялся таскать телеграммы, учась по вечерам в вечерней школе.

— А вот твоя подруга. Она… с кем… живет, — спрашивал он иногда, сглатывая слюну и замирая сердцем.

— Ты учись, учись, болван, — говорила сестра. — Шибко много хочешь знать.

А он в ответ все вздыхал и вздыхал. Он тогда все вздыхал. Это сейчас он стал — не Виталенька, а — волк тамбовский. На ходу подметки режет, причем даже и не нарушая уголовный кодекс.

И вот как-то он шел из школы, неся полный дневник пятерок и четверок, вздыхая и мечтательно глядя на месяц, который был уже рогатый.

А подруги заметили его издали и, чтобы избавиться от человека, нарушающего их думу и мечту, ругаясь полезли в палисадничек, где черемуха уж вся расцвела, уж и пахла пьяняще — белая такая черемуха, кипень черемухи в палисадничке.

Молодой человек облокотился о штакетник.

— Ничего. Скоро последние испытания будут позади. Я поступлю в институт, а она еще пожалеет.

И при этом глядел на месяц. А затем крякнул и стал справлять малую естественную нужду, которую справлять по причине отсутствия на улице Достоевского канализации следовало бы в дощатом помещении. А оно было далеко.

Шуршала струя. Красавицы долго крепились, а потом выскочили из кустов с громкой и даже нецензурной бранью. А молодой человек остолбенел. Из его горла вырвались рыданья. Он зашатался и с расстегнутой ширинкой пошел в дом, закрыв лицо белыми руками.

После чего вся жизнь его испортилась. В армии он попал в дисциплинарный батальон, но вышел по амнистии к Сорокалетию Великой Октябрьской Социалистической революции. После чего сменил 81 работу, облысел и запустил бороду до груди.

И это очень яркий и поучительный пример того, как трагические пустяки любви губят биографии. Кто знает, что могло бы выйти из этого человека, не случись с ним в ранней юности, когда психика молодежи еще не окрепла, такая жуткая нелепость? Вполне возможного он мог бы стать кем-либо очень достойным.

А взять меня. Знаете, как я пострадал от любви? Не знаете? Так знайте. Я влюбился в одну длинную черноволосую стерву, и она мной помыкала, как будто я — вьючное животное. А ласки мне дарила, лишь сильно напившись водки. С этой целью я с ней приучился пить водку. Потом стерва меня бросила, а водку я пить не оставил.

Тут она меня недавно нашла. Нашла. Она приходит ко мне. Она приносит мне колбасу и водку. И она целует меня, и она говорит, что жить без меня не может. А только я ей не верю. Я погорел и сгорел. А она замужем за кандидатом наук.

И те две — они тоже неплохо устроились. Виталикова сестра с мужем недавно купили машину «Фиат» и ездили на ней по Средней Азии. А Виталенькина любовь переехала в Москву и что там делает — это уж мне неизвестно. Я ведь не Бог, чтобы все знать.

Как с’ели петуха

Николай Ефимыч долгое время проживал с женой у моей тети Иры в деревянном домике на улице Засухина. В качестве постояльца, платящего за жилплощадь наличными деньгами раз в месяц.

Грустна, тревожна, зыбка и неясна жизнь людей, не имеющих квадратных метров собственной или какой другой жилплощади. Их гложут неясные стремления и подозрения, им хочется переезжать с места на место, меняя род занятий и деятельности. Им хочется счастья, а они идут в кино, и им опять хочется счастья.

Вот, например, Николай Ефимыч. Замечательный мастер своего дела. Труженик по металлу. Что-то там всю жизнь клепал, варил и паял. Точил.

Только он ведь не всю жизнь точил. Он сначала попал в Сибирь за незначительные послевоенные преступления, а в 1953 году его амнистировали.

В те годы по улицам нашего города амнистированных бродили тыщи. Бродили, ели, спали на чердаках и в подвалах. И через этих бывших ЗК жизнь горожан во многом усложнилась. Редко мирный смельчак выходил зимой поздним вечером из дома, потому что все знали — однажды одна дама вышла, на пять минут в 9 часов вечера, а навстречу ей люди в телогрейках, которые сняли с нее всю верхнюю одежду и часы. А было это в Таракановке около мясокомбината. Она тогда кинулась к Суриковскому мосту, увидев, что там светло от фонарей и стоят какие-то еще люди. Она к ним — Граждане! — кричит. — Меня раздели! Вон! Вон они побежали. Я их запомнила.

— Ты их запомнила? — спрашивают.

— Видела! Видела! Они с меня сняли зимнее пальто и каракулевую шапку.

— И, как увидишь, то узнаешь?

— Узнаю, узнаю! Как не узнать, — отвечала женщина, не чуя беды.

И тут ее мазнули перчаткой по глазам, и лицо ее стало цвета крови, ибо в перчатку были вделаны бритвенные лезвия. Ну, окровавленная женщина ощупью выбралась на проспект Мира, упала, и там ее кое-кто, якобы, и видел. Женщина ослепла, а банда скрылась. Банда «Черная кошка». Сибирь — 53.