Веселие Руси - [25]

Да-а. Если бы Марья Александровна была писателем, то можно было бы позавидовать ее такой богатой трудовой биографии. Хотя, впрочем, и так можно было позавидовать, потому что к концу своей, имеющейся на сегодняшний день биографии, Марья Александровна пришла с полным ртом золотых зубов и квартирой, которая являлась ни чем иным, как полной чашей. И с полным знанием обо всех имеющихся на Земле вещах и предметах вдобавок.

И если вы думаете, что я шучу насчет полной чаши предметов у Марьи Александровны на квартире, то вы очень ошибатесь. Я не шучу и не смеюсь. Я вообще никогда не смеюсь и не шучу. Я очень серьезный человек.

Так вот. Я был у Марьи Александровны дома и могу описать вам, что у ней есть, чтобы вы знали, что такое Марья Александровна.

Как к ней заходишь, так у ней перед дверью коврик, похожий на платяную щетку гигантских размеров. Вернее, не одна щетка гигантских размеров. Это — неправильно. Будто бы штук сорок взяли платяных щеток. Соединили вместе и положили образовавшийся гигантский прямоугольник вверх волосом под дверь Марьи Александровны, чтоб приходящий мог аккуратно протирать ноги.

И действительно, если приходящий имел на подошвах хоть чуть уличной грязи, коврик Марьи Александровны сдирал грязь всю, иногда даже оставляя на подошвах гостя глубокие царапины.

Так что, оказавшись у Марьи Александровны, гость уж был чист ногами, но все равно. Его заставляли снимать ботинки, потому что выдавали очень мягкие, легкие и приятные комнатные тапки.

Тут же в прихожей имелась длинющая, на всю прихожую ковровая дорожка. А у стены — специально заказанный в мастерской индивидуальной мебели узенький мягкий диванчик, чтобы гости не утомлялись, снимая и одевая комнатную и уличную обувь, чтоб у них не было прилива крови к голове.

Ковровая дорожка и дверь со стеклом вели во внутренности квартиры Марьи Александровны, состоявшей из одной комнаты.

Да. Комната у Марьи Александровны была одна, но зато что это была за комната!

Выходящая на какую-то постоянно солнечную сторону, залитая светом от потолка и до пола, с люстрой, позванивающей подвесками при малейшем прикосновении токов воздуха.

Черное пианино у стены, обнажавшее по желанию гостей свою снежно-угольную пасть.

Стол на черт знает сколько персон, покрытый ослепительной пенно-белой скатерьтью с синей каймой, пущенной по низу.

Стулья, мягкие стулья, цвет обивки которых я не берусь назвать. Вишневые, что ли.

Платяной шкаф за 168 рублей. Трюмо. Журнальный столик, пуф, еще один пуф, подставки для цветов, полотна Шишкина на стенах.

И наконец — кровать!

О! Она деревянная!

О! Она трех, четырех и более спальная!

О! Она такая кровать! Она высокая! Она мягкая!

О! Она такая кровать, какую всякому иметь охота, кто такой не имеет!

Были, конечно, в квартире и туалет, и ванная, и кухня. Но описывать их имеющееся великолепие нет у меня таланта, нету и силы. Да и не нужно ведь. Потому что и так ясно, какая может быть у Марьи Александровны кухня при такой квартире. Ясно, что полная изобилия, а то как же иначе.

Тут у некоторых может возникнуть вопрос: «А откуда у Марьи Александровны взялось все подобное вышеописанное? Неужели же действительно продавцы и зав. столовой воруют?»

На это я не отвечу почти ничего, так как не знаю. Может быть, и воруют. А может, и не воруют. Кто их разберет? А если конкретно насчет Марьи Александровны, так я тоже не знаю. Она — мой друг. Вполне возможно, что обстановка досталась ей в наследство от какого-либо очередного мужа, а возможно, что она выиграла ее в лотерею. При чем тут зав. столовой? Кто ее разберет? Я, например, никогда не спрашивал об этом Марью Александровну. Не спрашивал и спрашивать не собираюсь. Если бы она делала что-то противозаконное, то ее давно бы посадили в тюрьму. На это у нас есть юстиция. А раз она не сидит в тюрьме, значит она чиста, и нечего бередить ей душу нескромными вопросами. Ну, в самом деле. Может быть, мне ее еще спросить, откуда взялись у ней золотые зубы? Ясно, что из зубопротезного кабинета, а то откуда еще.

Итак, появилась в дверях, вся в каплях дождя Марья Александровна, мой большой друг.

И я сразу понял, что с ней творится что-то неладное.

Она была мертва. Она развязала свой прозрачный синтетический платочек и стянула его с головы одной рукой так, что вся ее пышная прическа сбилась набок, а платочек стал лежать на полу.

Она почти без сил рухнула на табуретку и закрыла глаза.

Я же переложил папиросу в другой уголок рта и приготовился внимательно слушать.

…Оказалось, что однажды к ним в столовую попал с улицы молодой человек и попросил пищи. Марья Александровна хотела отказать ему по случаю обеденного времени и вообще, но не смогла.

— Вы понимаете, Утробин, он был такой, знаете ли, бедненький. Он худенький такой, стриженый, с бородкой, в очках. Как Дон-Кихот. Съел свой гороховый супчик, котлетку. И задумался, и вышел вон. А мне навечно запал в сердце. Студент.

Приходил он к ним в столовую и еще много раз. Ел и пил за свои бедные деньги. И переполнял сердце Марьи Александровны до той поры, пока она не остановила его как-то после принятия горохового супу и не сказала так: