Веселая компания - [8]

Глава седьмая

– Да, так на чем же мы остановились? Значит, я был менялой, стоял на базаре за столиком и менял деньги. Этим и добывал себе кусок хлеба. Однако одним этим не проживешь. Поди дождись, когда к тебе кто-нибудь подойдет, разменяет целковый, и ты заработаешь медную полушку. Но что же делать? Значит, нужно к тому же быть…

– Вором, – помог ему Аркадий Швейцер. – А чего же? «Честно – не всегда уместно», – говорила бабушка Толца, царство ей небесное, снимая украдкой воск со свечей в канун судного дня.

– Кто просит вас истолковывать мои слова? – произнес Бронзентолер. – Я говорю, будучи только менялой, не проживешь, значит надо еще приторговывать. Купишь старенькую монету, коробок для ритуальных пряностей, серебряный набалдашник, еще какого-нибудь лому – и так вот превращаешься из менялы в торговца. Снимешь дыру, прибьешь вывесочку: «Покупаю – продаю», и дело в шляпе. Забредет иной раз барин или барыня, соплеменник, черт, дьявол, – и вот покупаешь, продаешь, меняешь шило на швайку; заработал, доложил – это не важно, главное – поторговал.

И был день. Однажды вечером сижу, задумавшись, ни одного покупателя. И вот открывается дверь и ко мне заявляется какой-то пан, огромный-преогромный, головой подпирает потолок; два страшенных усища, и нос…

– Какого и наши праотцы не видывали! – пропел Швейцер.

Бронзентолер уставился на него, и на лице его застыл вопрос: «Откуда это?»

– Это из библии, – объяснил ему в простоте Аркадий.

– Хорошо, что вы нам сообщили, не то мы подумали бы, что это из французской истории, – съязвил писатель.

Аркадий ответил ему тем же:

– Здрасте, как поживаете? Нате вам желтую редьку! Кто спрашивает вас, зеленый крыжовник, терпкая кислица, корова с головой телка?

– Спасибо за комплимент! – низко поклонился Чемчура.

– Не за что, – с поклоном ответил Аркадий.

– Ну-ка, может, вы прекратите эту перепалку! – прикрикнул хозяин и стал рассказывать дальше. – Итак, на чем же мы остановились? Да, значит, входит ко мне в лавчонку высоченный барин, присаживается и давай разглядывать мои товары; расспрашивает – сколько стоит то, сколько это, разговаривает со мной по-польски, из чего мне становится ясно, что передо мной поляк.

Однако он ничего не покупает. «Откуда пан?» – спрашиваю я. «Из Варшавы», – отвечает. «Что делаете здесь?» А он: «Ниц не робя», это значит – ничего.

На следующий день снова зашел, посидел, посмотрел, поболтал – и все. Послезавтра – опять то же. И так каждый день.

«Как вам нравится город, паи граф?» – спрашиваю. «Очень хороший город. И не так город, как его люди, и не столько люди, сколько местные евреи». О евреях он, оказывается, очень высокого мнения. Потому что, говорит он, евреи народ хороший. «Израэлиты есто бардзо шляхетна нация»,[4] – точно вот так сказал, честное слово. Впервые вижу, чтобы барин, да к тому еще поляк, уважал евреев, называл их израэлитами, а не жидами, водился бы с ними, расхваливал бы их прошлое, древних царей, пророков. Что уж говорить о царе Соломоне! Этот, заявляет барин, был «бардзо не глупы чловик», что означает – совсем не дурак. Вот так и говорит, честное слово.

Короче говоря, этот барин стал у меня частым гостем, совсем своим человеком. Сам не знаю почему, но мы с ним очень подружились, даже полюбили друг друга; хаживали в гости – он ко мне в пятницу вечером отведать фаршированной рыбы, я к нему в субботу днем – на стаканчик чаю. Кто он и что он – я ничего не знал. Стороной лишь слыхал, что он граф и фамилия его Домбе-Дембо-Дембицкий.

– Ага! – вскрикнул Аркадий Швейцер. – Это похоже на нашего Мойше-Мендл-Мордхе-Арн-Пейсе-Двойре-Мойше-Мендиса. Перед тем как выговорить его имя, надо хорошенько закусить. Ну, ладно! Как же, вы говорите, зовут вашего пана?

– Его зовут Домбе-Дембо-Дембицкий. А живет он за городом у своих двух сестер, которых у нас называют барышнями и которым вместе за сто перевалило. Девы эти постоянно сидят взаперти, боятся человеческого глаза, и ни один мужчина еще не удостоился лицезреть их, и я в том числе. Каждый раз, когда я затевал разговор о сестрах, мой барин махал рукой и брался за свой длинный чубук.

Как-то сидим мы с ним в субботу и пьем чай, и вот ни с того ни с сего барин спрашивает меня: «Скажи-ка, пане Мошка, во сколько ты меня оцениваешь?» – «Не понимаю, о чем вы говорите, пан граф?» – отвечаю ему. «Как думаешь, например, каково мое состояние?» – «Сколько бы вы ни имели – желаю в десять раз больше». Он снова с вопросом: «Але напшиклад?» – то есть примерно сколько. Ну что ж! Чего мне стоит? Взял да и брякнул: двести тысяч. Как он тут захохочет, схватился за бока, трясется, покатывается, я думал, вот-вот лопнет со смеху. «Ты естем велким дурним, Мошка!» – говорит. Это значит, я большой дурак. «На мою долю приходится ни больше, ни меньше как тридцать три миллиона. А втроем с сестрами мы владеем девяноста девятью миллионами». И, недолго думая, он подходит к комоду, вытаскивает целую кипу бумаг и сует мне под нос: «На, бачь!» Значит: на, смотри! Но что мне там смотреть? Вижу, бумаги с множеством печатей, но что это такое, не знаю. «Видишь, говорит он мне, эту подпись? Это подпись самого президента. Прислано из Америки, прямо на мое имя, из Сан-Франциско, из Калифорнии». Ну что ж, Калифорния так Калифорния! Однако я не знаю, с чем это едят. «Знаешь что, пане Мошка, – говорит он мне, – дай я тебе расскажу, кто я есть, тогда ты поймешь, что это за бумаги и кто такой граф Домбе-Дембо-Дембицкий.