Весь свет - [17]

Но комендант вдруг распахнул дверь, его маленькие глазки сияли, он улыбнулся каждой черточкой своего лица, потирая руки, свои большие руки, и сказал как добрый дяденька и почему-то шепотом:

— Ну, давай, пошли, пошли.

Мы не знали, что он затеял на этот раз, и с любопытством пошли за ним, а он шагал перед нами, гордый, как петух, и его блестящие сапоги скрипели. В большой комнате мы сперва поглядели на стол, но там ничего не было, кроме пустой посуды, на крышке от рояля снова лежала комендантская фуражка, на спинке одного из кресел висел его китель, а комендант стоял перед нами в сапогах, брюках галифе и белой рубашке, сам весь красный, возбужденный и потный, как после бани. Стоял и не сводил с нас взгляда и улыбался, а когда мы так и не смогли обнаружить ничего достойного внимания, он, возбужденно потирая руки, отошел в сторону, и тут мы увидели: на полу явно руками самого коменданта была собрана игрушечная железная дорога — рельсовый круг, на рельсах — паровоз и несколько длинных вагонов скорого поезда. Мы пялились на игрушку, и глубокое разочарование овладевало нами.

Дальше дело пошло еще хуже: комендант наклонился, присел на корточки, достал из плоской коробки, стоявшей рядом, заводной ключ, завел паровоз и пустил поезд. С лязгом и скрежетом эта штука побежала по кругу. Комендант, сидя на корточках, радостно глядел на нас: «Что, хорошо? — спрашивал он. — Играть, играть», — говорил он, верно и не подозревая о том, как глубоко он нас оскорбляет.

Мы даже не сразу поняли, до нас только сейчас дошло: он обращается с нами как с детьми, как с жалкими сопляками, — в игрушечки мы, видите ли, должны играть. Комендант, верно, думает, что это занятие как раз по нас, а мы-то хороши — так попались, мы-то позволили этим Иванам обвести себя вокруг пальца. Мы-то думали, он хочет поесть вместе с нами, победитель с побежденными, благородный, достойный офицер — и молодые солдаты, а тут пожалуйста — игрушечная железная дорога, игрушечки! Мы снова вспомнили все, его хохот при смене караула, его малопонятную фразу: «Ты слишком много солдат», и угощение теперь показалось нам подкупом, и его радость при виде игрушки напомнила дурацкое хихиканье давнишних дедов-морозов. Но ведь он-то не дед-мороз, да и мы не малыши, ох, как он нас разочаровал, мы зареветь были готовы от ярости.

Мы до того остервенели, что шептали довольно громко: «Дрянь!», «Дрянь!», «Ерунда!». И комендант начал мало-помалу что-то понимать. Он снова выпрямился во весь рост, и смех замер у него на губах. Мы видели, как исказилось его лицо, как он уставился на нас, будто на выродков, как зашагал к роялю, накинул китель, нахлобучил фуражку, подбоченился и заорал:

— Ты не играть, ха-ха, играть нет? Ты солдат, да?

Мы молчали.

Кончиком сапога он спихнул движущийся поезд с рельсов, опустился в кресло и сказал уже совсем спокойно, усталым и тихим голосом:

— Иди давай, иди, иди отсюда.

И мы вышли, опрокинутый паровоз еще стрекотал, комендант отсутствующим взором глядел на стрекочущую машину у своих ног, щеки у него запали, густые брови нахмурились, и, как ни странно, нам было его немного жаль, несмотря на всю нашу злость и досаду.

На улице мы снова пристроились возле часового, глядели, как он чистит автомат, следили за шлагбаумом и делили с ним его паек. Но комендант в ближайшие несколько дней вообще нас не замечал. А был он, надо сказать, настоящий офицер, с отличной выправкой, хоть и русский.

Горячий асфальт пек босые ноги, но мы пренебрегали болью. Каждый день мы несли дежурство у шлагбаума, поднимали старое древко, когда подъезжал грузовик или фургон, опускали его, когда машина проезжала мимо. Дежурство, да и весь пост не имел никакого смысла, но как-никак это был пост, что-то военное, что-то серьезное и взрослое, а не детские забавы с игрушечными паровозиками. Часовой уже начал считать наше присутствие вполне естественным. Каждый день он приносил нам из комендатуры поесть — хлеб, сало, наваристый суп, и хотя мы были в ссоре с комендантом, тот не протестовал.

Часовой пел, наигрывал на губной гармошке, обхаживал свой автомат, время от времени пытался завести с нами разговор. Но он, как и комендант, издавал только непонятные звуки, а мы не могли и не желали их понимать. Если русские собираются оставаться здесь, пусть учат немецкий.

На дворе комендатуры комендант муштровал своих солдат. Время от времени они выходили через большие ворота — русские их выкрасили в голубой и розовый цвета — вниз по дороге к лесу. Порой из лесу доносились выстрелы. Они упражнялись там в стрельбе.

Всякий раз, когда они возвращались из лесу, мы могли всласть нахохотаться. Они всегда шли сплоченной колонной, слишком близко друг к другу, и ноги расставляли слишком широко. От пыли и пота их мешковатые гимнастерки покрывались пятнами, и фуражки сидели совсем не по-военному на их бритых, остриженных головах — у кого на лбу, у кого на затылке. У одних автоматы болтались на груди, у других за спиной...

Комендант всегда топал впереди своих солдат, почти строевым шагом, задрав нос, а истершаяся на локтях и на воротнике полевая гимнастерка была так же заправлена под ремень, как и у его солдат. Отличался он от них только тем, что на нем была плоская офицерская фуражка, да еще тем, что запевал первый. Это нам казалось самым смешным. Комендант идет впереди, запевает, а солдаты немного спустя подхватывают. Сперва мы думали: может, они слов не знают, и комендант должен пропеть строфу, но потом поняли, что так и должно быть, что так у них и положено, и нам ото казалось до чертиков смешным.