Весь этот рок-н-ролл - [43]

Так вот, Керт отплыл слегка в сторону, чтобы крикнуть:

– Будьте любезны, не блюйте мне на голову!

А если бы он не отплыл, то ему наблевали бы в открытый для крика рот, а забитым чужой блевотиной ртом немного накричишь, и Керт все равно бы утоп, а так он все же крикнул:

– Чувак, ты бы хоть смотрел, куда блюешь!

Чувак на подлодке поперхнулся. Да и вы бы поперхнулись, если бы, вышедши в ночной тиши на борт атомной подводной лодки в районе Замудонск-Камчатского, чтобы от души поблевать в Авачинскую бухту, были в разгар процесса остановлены из морских глубин криком: «Чувак, ты бы хоть смотрел, куда блюешь!»

Я полагаю, что лишь единицы из вас сохранили бы разум и дееспособность на всю оставшуюся жизнь. Большинство бы сгинуло в глубинах домов скорби, и многочисленные поколения молодых психотерапевтов пробовали бы на них результаты исследований многочисленных поколений старых психотерапевтов.

Но не таков был Михаил Федорович Липскеров! А это был именно он. Иначе зачем бы моя фантазия пригнала паровоз «Иосиф Сталин» сорок первого года к пирсу порта города Замудонск-Камчатского? Так вот, отблевавшись в свое удовольствие, Михаил Федорович вытер слезящиеся глаза и задал Керту вопрос:

– Человек за бортом?

– За бортом, за бортом, – подтвердил Керт, слегка захлебываясь.

– А чего ты там делаешь? – совершенно справедливо задал второй вопрос Михаил Федорович. Ибо нужно же выяснить, что именно делает человек за бортом. Может, это у него страсть такая – купаться по ночам в Авачинской бухте… Или, может быть, он – иностранный разведчик, пытающийся узнать, как проводит ночь атомная подводная лодка. Или есть еще какая уважительная причина ошиваться около помянутой атомной подводной лодки. Мало ли что… И нужно доподлинно выяснить, принесет ли человеку за бортом вытаскивание его на борт какую-никакую пользу. Все не так просто, ой, не так…

Был у меня один знакомый малый из глухого села, не знавший о существовании теплых туалетов и ничего никогда не слышавший о ночных горшках. Так он, по неведению, по ночам выходил «до ветру» на крыльцо и писал на еще не остывшую от дневного зноя землю. А потом его перевезли в город Калязин, где временно поселили в четырнадцатую палату городской больницы по случаю ликвидации камней в почках. И ночью ему захотелось писать. К слову сказать, ему уже много лет по ночам хотелось писать, и наука не могла объяснить этого феномена, потому что не занималась его исследованием, не видя в этом феномене особенного феномена. Так вот, ночью этот малый встал и, вместо того чтобы пописать в банку из-под лечо (а где ж в больнице города Калязина найдешь утку?), пошел, деревенщина эдакая, до ветру. В нашем случае – на полутемное крыльцо калязинской горбольницы. А полутемным оно было по причине ночи, а лампочку как свинтили в двадцать втором году при основании больницы, так и свинчивали каждый раз, когда ее ввинчивали. Такой был у калязинских горожан обычай. Но какой-никакой свет все-таки был – из-за звезд, светом которых исстари славился славный город Калязин. Так вот, этот малый, лишившийся камней в почках, полюбовался звездами, выпростал из фланелевых серых в розовый цветочек пижамных порток свой мочевой аппарат и стал писать. И все бы обошлось, если бы камни в почках ему удалили до конца. Но ему их удалили не до конца, потому что перед последним камнем скальпель затупился (а как ему не затупиться, когда камней в почках у моего знакомого малого было больше, чем на холме из давнишней рекламы банка «Империал»?), и его потащили точить в соседний гастроном к дяде Шарлю Азнавуряну, который официально точил топоры и ножи мясному отделу, а неофициально – всему городу. Но дядя Азнавурян в это время точил когти медведю Полу в цирке-шапито, чтобы Пол хоть чем-то походил на медведя. А за ним в очереди на точку стояли маникюрщица Тони Тайлер, герой всех городских событий, связанных с поножовщиной, Фифти Сент, какая-то сомнительная баба магометанского облика в глухой парандже с косой в руке. Так что хирург с тупым скальпелем Роджер Вотерс решил совместить стояние в очереди с питьем пивка в заведении «Шесть сушеных дроздов» и наточил скальпель лишь к ночи, когда рабочий день уже закончился, а идти за гроши в больницу после рабочего дня – ищите дураков. Поэтому он остался в заведении «Шесть сушеных дроздов», где поучаствовал в поножовщине с Фифти Сентом, завершившейся приходом сомнительной бабы магометанского облика в глухой парандже с наточенной косой. Вот почему мой знакомый остался с камнем в почке и его вернули в палату.

И вот он по старой деревенской привычке ссать только до ветру вышел на полутемное крыльцо калязинской городской больницы под звездную калязинскую ночь, чтобы в нее поссать. И поссал. И камень-последыш вылетел со страшной силой и ударил в висок точильщику Шарлю Азнавуряну, который завершал некий процесс с маникюрщицей Тони Тайлер.

И много лет после этого город Калязин разгадывал тайну последнего крика Шарля Азнавуряна. То ли от… то ли, наоборот, от… А маникюрщица Тони Тайлер унесла тайну в монастырь блаженной Лили Брик.

Вот и Михаилу Федоровичу было неизвестно, ради каких целей болтается человек за бортом атомной подводной лодки «Владимиру Ильичу на память». Но потом под воздействием крика: «Михаил Федорович, это я, Керт!» память его чайкой белой взметнулась в темное камчатское небо и отыскала в нем железнодорожный разъезд Замудонск-Могдогочского и парнишку по имени Керт, пытающегося с помощью паровоза «Иосиф Сталин» выпытать у него, лейтенанта Советской Армии Михаила Федоровича Липскерова, вопрос о вопросе, который Керт должен задать, чтобы получить ответ на этот неизвестный вопрос. Так что Михаил Федорович протянул руку своему юному другу, и тот ступил на борт грозы американских авианосцев – атомной подводной лодки «Владимиру Ильичу на память».