Вернуться домой - [16]

В центре стола лежал конверт. Мой отец, указывая на него рукой, только и смог выдавить из себя: «Вот!»

Мы присели к столу.

— Давай, вскрывай, не томи.

Сашенькин папа, хрустнув сургучом печати, вскрыл конверт. Достал лист бумаги, стал читать вслух. Текст письма был короток, но я его не помню. Помню только последнюю фразу: «Вам отказано в посещении СССР и города Свердловска».

Смотреть на наших родителей в этот момент было страшно. Уткнувшись в плечо друг другу, матери тихо, почти беззвучно заплакали. Да, нам, женщинам, Бог дал слезы, они спасают нас, не дают сердцу захолонуть вдруг, трепыхнуться еще раз и остановиться.

На лицах отцов вначале застыло недоумение, потом почти детская, горькая обида дернула их губы. Предательски задрожали ресницы. Они молча встали и, слегка пошаркивая ногами, ушли в свои комнаты. Это стариковское шарканье ног, которого никогда не было раньше, повергло меня в ужас. По-бабьи хлюпая носом, промокая платочком глаза, Сашенькина мама бормотала: «За что они с нами так? За то, что верой и правдой служили царю и отечеству? За то, что не дали поставить себя к стенке? За то, что спасли своих детей, не дали их отправить во вшивые приюты? Только за это?!» Гордо выпрямилась, вытерла слезы, легонько подтолкнула в спину мою маму:

— Все, хватит, пошли к ним.

Направились к своим комнатам. Мы за ними. Уже приоткрывая дверь, сказали примерно одинаково и твердо: «Не надо вам сюда, идите к себе».

Но через их плечи мы успели увидеть все. Мой папа лежал на диване, свернувшись калачиком, закрыв лицо согнутыми руками. Тихо плакал, вздрагивая всем телом. Сашенькин отец лежал на кровати по диагонали, зарывшись лицом в подушку, руками закрывая голову. Подушка глушила звук страшных стариковских рыданий. Только плечи и лопатки ходили ходуном.

Это страшное зрелище: видеть, как плачут мужчины. Еще страшнее видеть, как плачут обиженные старики. Даже заклятому врагу не пожелала бы видеть такое. Самый страшный, непростительный грех — обидеть ребенка и старика.

Переживали крах своих иллюзий они тяжело. Дня два мы их практически не видели. В тот день у меня работы было мало, я вернулась домой рано. Прошла сразу на кухню, к женщинам, спросила: «Как они?»

— Да вроде ничего, оправились. Вон гуляют в скверике, похоже, опять что-то замышляют, неугомонные.

Я подошла к окну в зале, отдернула штору. События последних дней не прошли для наших отцов бесследно. Внутренний стержень не был сломан, но был основательно погнут. Они ходили по скверику под ручку, по-старчески аккуратно ступая, плечи дали слабину. В фигурах читалась страшная усталость. Мне стало их до слез жалко. Ушла в свою комнату, забралась с ногами в большое кресло, укрылась пледом, всплакнула и не заметила, как задремала. Проснулась, когда уже вернулся с работы Сашенька, постаралась принять бодрый вид и вышла к мужчинам. Наши отцы сидели за большим столом, что-то чертили, считали на больших листах бумаги. Из кухни вышла моя мама, приложила палец к губам, шепнула нам:

— Не лезьте к ним с расспросами, захотят, сами все расскажут.

Пока муж был в душе и переодевался, они закончили свои дела и отнесли бумаги в комнату. Позвали Витюшу ужинать и все сели за стол. Мой отец, явно волнуясь, обратился к нам троим:

— Нам не удалось осуществить нашу мечту — побывать на Родине.

Волнуясь, запнулся, продолжил Сашенькин отец:

— Любые правители не вечны, пройдет время, ситуация изменится, и вы обязательно сделаете то, что не удалось нам.

С нас не требовали клятв и заверений. По строгому выражению глаз наших матерей и так все было ясно. Мы обязаны это выполнить. Только Витюша, не посвященный в события последних дней, переводил недоуменный взгляд с одного взрослого на другого. Ужинали молча. Наши родители этим обращением к нам как бы подвели черту и поставили жирную точку в этом периоде жизни.

Через несколько дней, вернувшись с работы, мы застали наших матерей в тревоге, готовой вот-вот перейти в панику. Утром, после завтрака, наши отцы объявили женам, что едут в Сен-Женевьев-де-Буа. Свернули бумаги в небольшой рулон и уехали. На улице уже темно, а их все нет. Сашенькин отец уже давно не работал, за руль машины не садился, я не удержалась и спросила:

— Как уехали?

— Да вот так, вызвали такси и уехали.

Фу, с души немного отлегло.

В этом месте, моя рассказчица решила кое-что пояснить:

— Я должна очень коротко рассказать вам об отношении наших семей к вере и церкви. Иначе у вас не сложится более-менее правильного представления о нас. Насколько я знаю и помню, наши семьи всегда состояли из истинно верующих православных людей. Наша вера в Бога и церковь всегда была твердой, но спокойной. Предки, наши отцы и матери, не били лбы в иступленных земных поклонах, не простаивали на коленях много часов перед иконами, вымаливая помощи и благ. В каждой из наших семей более всего уповали на свои силы, знания, опыт и ум. Да, в каждой семье была своя святая икона, свой оберег. Из поколения в поколение этими иконами благословляли на брак. Этим иконам предназначался один из последних поцелуев тех, кто уходил от нас в мир иной. Бог должен присутствовать в сердце верующего человека. Только ты и Бог. Это настолько личностное, только твое, что всякая ритуальная составляющая здесь неуместна. Да, мы не участвовали во всенощных и заутренних службах. Мы не соблюдали этих тягостных, якобы всеочищающих постов. Но как в Харбине, так и в Париже на все большие церковные праздники всегда бывали в храме. Благодарили Бога за наше существование на этой земле. Единственное, о чем просили, так это о даровании здоровья членам нашей семьи. Ясно понимая, что все остальное в наших руках. Регулярно жертвовали приличные суммы на нужды храма — искренне, не считая это индульгенцией за прегрешения перед Богом. Правы мы в этом или нет, мы узнаем представ лично пред очами его.