Вернусь, когда ручьи побегут - [29]

Накануне своего тридцатилетия Сима вновь почувствовала знакомое недомогание. Юбилей отмечали вдвоем, дома. Лева разлил шампанское по фужерам, протянул жене. Симочка вопросительно посмотрела на мужа, что означало: Лева, если мы оставляем ребеночка, то алкоголя мне нельзя, а если нет… Лева в деликатных выражениях предложил еще немного подождать c потомством. Ну хотя бы до того момента, когда он защитит диссертацию. Сима кивнула согласно и испытала почти облегчение. Осушили бокалы. У Левы на руках была с трудом добытая путевка на горнолыжный курорт. У Симы девять недель. «Что же делать, Сим?» – «У Лели Карпинской со студии есть свой гинеколог, не так уж дорого берет… Езжай, Лева, чего там». Аборт, хоть и сделанный по блату, под наркозом, прошел неудачно. Сима все еще лежала в больнице, когда вернулся с Кавказа загорелый Лева. «Это я виноват, бедная моя, – сказал, целуя бледно-голубую руку под капельницей, – больше никогда!» «Да ладно», – тихо вздохнула Сима и отвернулась к окну, замазанному белой краской.

Раз в неделю Лева ездил навестить родителей. Сима ждала этого дня, когда могла остаться одна, открыть книжку (да хоть того же Достоевского) и «облиться слезами» над вымыслом, где люди терзают, мучают себя и друг друга, обманывают, убивают, каются, но все-таки любят. Как же Симочка огорчалась в душе, если Лева просил ее поехать к родственникам вместе! Свекровь, пожизненная домохозяйка, прямо на пороге всплескивала руками: «Левушка, как ты похудел, сынок, тебя что, не кормят?» Сима молча сглатывала пилюлю. Ладно, думала, глядя на накрытый к обеду стол, зато покормят, может, еще и с собой дадут. Цена свободы от домашнего бремени – хоть на один вечер. За все надо платить.

«Да брось ты, Симка, за все уже заплачено!» – говорила Сашка Камилова, с которой Сима позволяла себе быть немного откровенной. «Что ты имеешь в виду? Чем заплачено?» – «Да всем: страданием, болезнями, тоской, трудом, усталостью, всей постылой этой жизнью! Радость – это заслуженная награда. Причем довольно редкая. Так что принимай ее с легким сердцем и не думай, что завтра рассчитаешься по полной программе». Сима с сомнением качала головой. Она побаивалась Сашиного экстремизма и необузданного темперамента еще с тех, колхозных времен, когда они только познакомились. Сима не без оснований полагала, что сильные эмоции – ненадежные, может, даже опасные попутчики в повседневной жизни. Конечно, с Камиловой было здорово «отрываться» в пансионате на южном курорте, куда они время от времени ездили вдвоем. (Ни Лева, ни Сашкин Вадик не были любителями пляжного отдыха.) Камиловского вдохновенного куража с лихвой хватало на обеих. Сияющее море, терпкие ароматы юга, теплый ветерок, касающийся голого плеча в морских брызгах. Легко завязывались знакомства, возникали пляжные компании, что-то постоянно происходило, закручивалось, затевалось, загорелые пансионатовские мужчины приглашали на шашлыки, приносили фрукты, звали потанцевать и выпить местного вина в прибрежном шалмане. («Да пускай вьются: один-два крупных, три-четыре мелких», – говорила Сашка.) Легкий хмель, танцы под звездным небом, мужская влажная ладонь, шелковистая, прогретая солнцем кожа… Ночное коллективное купание в кромешной тьме, нагое тело, рассекающее прохладную толщу воды, – от каждого движения разлетаются снопы искр – первобытная, животная радость… Свобода! Никаких долгов и обязательств. Праздный, бесстыдный курортный мирок: танцующая бабочка с раскрашенными трепещущими крыльями, которой и жизни-то отмеряно день-другой…

«Сашка! Как здорово!» Теряя ощущение собственного тела, они плыли вдвоем в ночную даль, где не существовало горизонта и море сливалось с небом, пока с берега не начинали кричать, звать обратно. Отфыркивая соленую воду, выбегали из моря, искали на ощупь оставленную на пляже одежду. «Слышишь, Сашка, – шептала Симочка, натягивая джинсы на мокрое тело и не попадая в штанину, – сегодня этот, Валера, ну вон он у костра стоит, блондин, сказал мне у столовой: вы самая изящная женщина в нашем пансионате; на руки подхватил и так прямо в столовую и внес». Она тоненько смеялась. И вдруг спохватывалась, косясь на веселящуюся поодаль компанию: «А что, если они нас того-этого… трахнуть захотят?» Саша хохотала, валилась на песок, дрыгая ногами: «Я тебя умоляю! Будет тебе трястись, как заячий хвост. Пошли вина выпьем, согреемся. А, кролик Мусюсюка? Шабаш, языческие пляски у костра? Мм?»

И Сима отпускала вожжи. Разгорались глаза, пылали щеки, весело стучало сердечко, отзываясь на откровенную мужскую симпатию: пожатие руки, прикосновение плеча, украдкий, с привкусом моря поцелуй. Маленькое пространство там, в груди, принадлежащее ей, только ей, Божьей тваре Серафиме, до отказа заполнялось такой живой, жадной радостью, таким пьянящим азартом, что даже паскудная, путающаяся под ногами мысль: не далеко ли зашла, что будет завтра, не ждет ли расплата? – поджимала хвост и, пискнув, отползала прочь. «Ну, что, – подтрунивала Саша, поглядывая на возбужденную подругу, – шейка тоненькая, а жить-то хочется!» «Ага!» – весело соглашалась Сима.