Верное сердце Фрама - [3]

Землячки Фрама вели себя беспокойно. Проголодавшись, скулили, разгребали лапами землю, провожали лаем каждого случайного воробья, рвались, звеня цепями и хватая их зубами.

Ералаш во дворе удесятерился, когда к сорока двум тобольским лайкам прибавилось сорок архангельских — пестрых, длинношерстных и визгливых.

Фрам не принимал участия в собачьих концертах. Он с пренебрежением смотрел на суетливую возню Тюльки — низкорослой, пятнастой суки, привязанной но соседству. Разумеется, вынужденное бездействие томило и его — могучий организм жаждал нагрузки, простора. Страдало и честолюбие вожака, привыкшего к власти и теперь приравненного ко всем остальным.

Лишь один раз, перед самым отплытием из Архангельска, люди «пощекотали» честолюбие Фрама.

Начальник экспедиции почему-то вздумал обойти всех собак, привязанных во дворе. Он был в форме морского офицера, с блестящими пуговицами, в высокой фуражке с кокардой. Начальник, очевидно, торопился, потому что возле лаек не задерживался, бегло переговариваясь со своими спутниками. И вдруг он остановился возле Фрама и, оглянувшись на товарищей, сказал:

— Смотрите, вот это порода!

Незнакомец потрепал Фрама по холке — Фрам отнесся к этому спокойно. Когда же человек в форме морского офицера положил ему на спину руку и оперся всей тяжестью своего тела, Фрам напряг мускулы и резко повернул голову к чужой руке.

Нет, он не зарычал, не оскалил клыки. Офицер, видно, и раньше имевший дело с собаками, оценил благородную сдержанность пса и, снова потрепав его но холке, произнес:

— Ну, ну, не сердись.

Собственно, на этом и закончилось общение Фрама с тем, в ком через несколько месяцев он признал своего хозяина.

Наутро собак поместили в клетки, клетки погрузили на палубу «Святого Фоки», и началось плавание.

Море встретило корабль враждебно. «Святого Фоку» мотало, как скорлупу, он кренился с боку на бок, собаки сбивались в кучу, рычали и грызлись.

Чем дальше подвигались на север, тем становилось холоднее. Вода, разбиваясь о борт, тут же замерзала, одевая корабль ледяной коркой.

Появились и настоящие льдины. Издали наблюдать за ними было приятно. Плавучие белые острова величественно проходили мимо судна. Но вот настал день, и льдины словно взбесились; они тыкались, как слепые, о «Святого Фоку», сотрясая его до основания. Люди носились по палубе, привязывали к бортам бревна. Судно подавалось то вперед, то назад, пытаясь вырваться из плена.

Ночью разразился шторм. Скрежетали льдины, стонал корпус «Святого Фоки». Фрам думал, что сейчас провалятся под ним доски и он уйдет в ледяную воду. Не будь этой проклятой клетки, он поплыл бы, благо не так далеко виднелась земля.

Но доски не провалились, и плавать не пришлось. К утру буря утихла, судно сковали льды, палубу и берега ближнего острова выбелил снег.

Здесь суждено было зимовать Фраму. Здесь началась его дружба с морским офицером, которого он чуть не схватил за руку в Архангельске перед отплытием в Арктику.

III

Фрам не удивлялся ранней сентябрьской стуже. Он родился и вырос на Севере. Что ж, море сковало льды, закружились вьюги, засвистел ветер — пришла зима. Он привык, что теплые дни проносятся быстро, а холодные держатся долго.

Люди всегда чем-нибудь недовольны. Когда «Святой Фока» вмерз в лед, они так всполошились, что и собак покормить забыли. А начальник экспедиции дня два или три ходил вообще сам не свой, хмурый, как туча.

Фрам не был посвящен в планы людей. Ему было все равно, где зимовать — у берегов Земли Франца Иосифа или у берегов Новой Земли, откуда до полюса гораздо дальше.

Что бы люди ни говорили и ни думали, одна выгода была очевидна. Судно перестало мотать по воде, сотрясать льдинами. Матросы принялись перетаскивать ящики, задраивать щели, заколачивать лишние двери, что-то ладить и строить на берегу.

На спардеке корабля — так называли верхнюю палубу — отворились наконец опостылевшие клетки. Собак вывели на лед.

Фрам ловил языком порхающие снежинки, вилял хвостом, вдыхал свежесть молодого снега. И тут, на льду, он увидел нарту — обыкновенную деревянную нарту, скрепленную ремнями. Он радостно залаял на нее, будто встретил давнишнюю знакомую.

Нельзя сказать, что у Фрама только приятные воспоминания были связаны с нартами. Но в глубине его души проснулось что-то важное, не случайное и не преходящее. Может, это была радость стремительного бега, власть над расстояниями, кровь, поющая в жилах, и покорность ведомых собак?

Рядом со «Святым Фокой» нарты казались маленькими, почти игрушечными. Фрам обнюхал ремни, постромки, упряжь, уловил на ней запах рук, которые приносили ему пищу. Так пахли руки Григория Линника.

Сам Линник — коренастый, насупленный — стоял неподалеку с начальником экспедиции. Они переговаривались.

— Начинай, что ли, с него, — сказал начальник, кивнув на Фрама.

Линник взял Фрама и начал запрягать его там, где обычно запрягают заднюю пару.

В заднюю пару, как и в переднюю, отбирают сильных собак. Тех, кто послабее, впрягают посредине. Но кому-кому, а последней паре больше всех перепадает ударов остолом — деревянной палкой с острым железным наконечником. Да и не в одном этом дело. Два года Фрам ходил вожаком. Душа его ощетинилась против явной несправедливости, резким рывком он вырвался из рук Линника и, отбежав метра на два, сел там, где полагалось, по его расчетам, сидеть вожаку.