Верните маму - [7]

Зойка забыла счет дням. Ей казалось, что она, проснувшись, всегда глядела на замерзшие окна, потом ела теплые лепешки величиной со сковородку и похожие на толстый блин. А потом бежала кататься с горы.

На салазки живо садились трое или четверо, а потом еще кто-нибудь наваливался сверху, и хохочущая ватага летела вниз. Чуть пониже середины салазки всегда заносило вбок, и какой-нибудь расторопный седок выправлял их ногами, и все помогали ему и кренились в сторону, а пройдя благополучно опасное место, все выпрямлялись и с гиканьем летели дальше. Выйдя уже на равнину, салазки непременно находили колдобину и, подпрыгнув, вытряхивали седоков в снег.

Зойка прибегала румяная, радостная, голодная и совала мокрые варежки в печурки.

В обед приезжал отец. Он входил в клубах пара и, стукнув большими рукавицами, задубевшими от мороза, говорил:

— Ага, вижу, я в самый раз подоспел.

Проводив отца, бабушка с Зойкой могли посидеть, поговорить за каким-нибудь спокойным делом, потому что вся основная работа в деревенском доме делается с утра.

— Весной курица в наседки начинает проситься, — рассказывала бабушка, когда они сели выбирать просо из пшенной крупы. — Раскрылится, это, значит, она, распушится, ходит, квохчет, вроде цыплят собирает. А ты понимай, что сажать ее на яйца пора. Ну тогда клади в гнездо яиц десяток-полтора, она и сядет.

Вот у меня курица была сизая, такая тощая, голенастая и на курицу-то не похожа, на петуха больше. Никогда она в наседки не просилась, другие квохчут, а ей хоть бы что. Все лето. А то вдруг и запросись. Да когда уж, другие давно вывели. Эка ты, говорю, надумала, непутевая. Я ее поймала да в кадку с водой. Она обсохла и опять за свое — квох, квох. Я ее еще окунула.

— Зачем, бабушка?

— А чтоб остыла. Иной раз куры одна за другой в наседки ни хотят, ну, а сажаешь-то одну. А тех — кунаешь. День-другой — и отстанут. А эта, такая настырная, больше недели меня мучила, аж клевать перестала. А потом и пропала.

— Куда же пропала?

— А пес ее знает. Пропала, и все. А я осерчала уж на нее больно, даже и не жалко было. А потом и забыла про мое. Тут соседка мне как-то и говорит: «Твоя курица сизая у меня на потолке в гнезде сидит». Согнала ее, а под ней всего одно яйцо. Одно-одинешенько. Снесла себе все-таки одно яйцо, да и села.

Зойка смеется. Ей нравится эта курица. Да и бабушке тоже нравится, хотя она и говорит сердито.

— Так и вывела себе одного и на свой двор заявилась. Еще голенастее, шея выщипалась, страсть глядеть. А куда там! Квохчет, квохчет своему цыпленку, водит, водит его, как добрая. Так до самой осени и ходила.

Бабушка Поля ссыпала отборное зерно в мешочек и пошла на кухню. А Зойка думала про эту курицу. Молодец какая. «Голенастая, на петуха похожа больше…», «Эка ты надумала, непутевая…». В груди у Зойки что-то дрогнуло. Курица, кадка с водой, все пропало, стало ненужным. Непутевая. Бабушка так и сказала? Или это Зойка придумала?

— Бабушка Поля! — позвала Зойка. Обычно позвала, а вышло совсем тихо. Ответа не было. Зойка глубоко вдохнула и окликнула громче.

— Аиньки? — бабушка очень просто, спокойно сказала это «аиньки», и Зойке стало от этого еще страшнее, потому что никто-никто не знает, что она сейчас спросит и про кого, и никому не страшно от этого, а только ей. Зойка облизнула губы и сказала:

— А что это «непутевая?»

За кухонной занавеской бабушка улыбнулась, Зойка поняла это по голосу.

— Да это я так. В сердцах. Она курица славная была.

— Нет, не она, а вообще?..

— А вобче… — у бабушки Поли что-то опрокинулось или плеснулось, потому что зашипело, и она, пробормотав: «Пес тебя задави», замолчала. А Зойка замерла.

— А вобче непутевые — это что ж? Которые с пути сбились. Займутся дурными делами, вот и собьются.

Дверь скрипнула. В клубах пара вошел отец, стал шумно раздеваться. Бабушка хлопотала на кухне, они о чем-то говорили. А Зойка, выпрямившись, сидела за столом и не слышала их, как будто ее оглушили. Кончилась сказка.

На другое утро тетя Поля сказала отцу в сенях:

— Миколай Максимыч, девчонка-то вроде захворала…

— Ну? — испугался Николай Максимыч. — Как же это? Вчера ведь была здорова.

— Нет, вчера уж сникла. С утра ничего, а потом как подменили. И ела плохо, и молчала больше. А ночью вроде стонала. Не то плакала, не то стонала во сне.

Николай Максимыч растерянно смотрел на бабушку и повторял: «Как же это?» Гудок машины за крыльцом торопил, а он переминался с ноги на ногу.

— Жару у нее нету, — продолжала бабушка шепотом. — Ничего этого нету, а вот… Ну ты ступай, Миколай Максимыч, ступай, а в обед приезжай пораньше.

Николай Максимыч приехал пораньше и застал Зойку и бабушку за делом: обе терли картошку на крахмал. «Фу-у, обошлось», — подумал он и весело сказал:

— Не ждали?

— Не, ждали, — ответила Зойка. — Мы сегодня домой едем, папа.

— Нагостилась, — с обидой сказала бабушка Поля. — До срока собралась.

Николай Максимыч был удивлен: еще два дня оставалось, уговаривал подождать. Бесполезно — домой и все тут.

Когда Зойка оделась и вышла за водой, тетя Поля сообщила:

— Как сглазили девку. Хочешь верь, хочешь нет. Вчера еще веселая была с утра.